И тут меня схватили под белы рученьки двое здоровенных бугаев с повязками «дружинник», и один из них рявкнул мне прямо в ухо:

– Куда прешь, дубина!

– Ребята, у меня там девушка… – забормотал я.

– Какая, нахрен, девушка?! Ты на митинг или на блядки?!

– Я пришел на митинг, – сказал я как можно хладнокровнее и посмотрел в глаза дружиннику. Тут ведь стоит только сорваться. – Но я увидел свою девушку, она там, с рашистами…

– С рашистами? – переглянулись бугаи. Я прямо видел, как автоматические стрелки в их голове со скрипом переводятся с одного пути на другой. А нас тем временем оттесняли, затягивали внутрь…

– Так бы и сказал, – дыхнул мне в лицо табачным перегаром второй. – Где она, телка твоя?

– А в чем дело? – попытался вырваться я.

– Да ни в чем, – отозвался первый. – Мы проводим. С нами – сподручнее.

И он многозначительно подмигнул напарнику. И я понял, что если сейчас Алину не найду, то уже точно попаду в кутузку.

– Там, там, она – торопливо показал я подбородком вперед и вправо.

И мы поперли свиньей. И впрямь оказалось, что втроем сподручнее, чем одному, если двое из троих – здоровенные шкафы с повязками и кого-то ведут. Люди расступались, и мы быстро выбрались снова к периметру. И я снова увидел рашистов. Лица у них были совсем другие, чем у всех…

Другие. Я вспомнил, как летом, когда соскучился, позвонил Алене и заикнулся, что хочу приехать к ней в лагерь, а она заорала в трубку: «Не вздумай, Толстый, не вздумай! Я тут другая, понимаешь?! – Потом слегка смягчилась: – Я тебе не понравлюсь…» Я не понимал, я обиделся, там ведь природа, речка, красота… А теперь, кажись, понял.

– Вот она! – крикнул я моим вертухаям, указывая на Алину пальцем и подбородком.

Разочарование у них на рожах было изрядное, но они меня отпустили. Однако не уходили. Мялись, наблюдали. Чем я им так полюбился? Наверное, тем, что делаю не то, что остальные. Куда-то лезу, чего-то ищу…

Алина колотила в барабан. «Мутин, Хорьков, Россия!» Она крепко сжимала палочки пальцами, которые должны были сейчас ласкать в Малом зале консерватории струны альта, поющие нежную сонату Карла Филиппа Эммануила Баха, сына Иоганна Себастьяна, о котором я и знать не знал до знакомства с Алиной. А он крут, покруче папаши. Это как раз его «папашей» считали и Моцарт, и Бетховен. Да я до встречи с ней и Моцарта-то с Бетховеном толком не слышал, я вообще только техно слушал.

И вот эта изысканная девочка лупит теперь в свой бутафорский барабан и орет:

– Мутин, Хорьков, Россия! Мутин, Хорьков, Россия!..

Я приблизился к ней и осторожно взял за локоть:

– Аля, пойдем.

Она посмотрела на меня невидящим взглядом. Потом узнала – взгляд сфокусировался. Но не остановилась:

– Мутин, Хорьков, Россия!

Она всегда была упрямая.

– Алька, пошли, мне тебе надо что-то сказать! – попытался я перекричать ее.

– Мутин, Хорьков, Россия!!!

– Аля! – крепче схватил я ее за локоть и дернул к себе.

Она качнулась, сделала шаг, но тут же вырвалась и отступила назад в строй. А я снова потянулся за ней, но внезапно получил смачный удар в челюсть, и голова у меня мотнулась, зубы лязгнули, а перед глазами сверкнула молния… Когда, миг спустя, зрение вернулось, я увидел, кто меня отоварил, – их «старшина», белобрысый парень моих лет с просветленным взором.

Но я даже сказать ничего не успел, потому что меня вновь подхватили под руки дружинники – «пошли, фраер!..» Я дернулся, но мне заломили руку, и я согнулся, но снизу искоса еще успел увидеть лицо Алины. Она не смотрела на меня. Она смотрела вперед и вверх, грациозно взмахивая палочками: «Мутин, Хорьков, Россия! Мутин, Хорьков, Россия!..»

А второй лозунг, тот, что про «путного» я отчетливо услышал, когда меня передали омоновцам, а те – ментам, уже в отдалении от толпы. Все-таки этот слоган был в разы громче.

Меня запихали в машину. В общем-то, не грубо и без наручников. Я знал, что лучше не сопротивляться, тогда, может, и пронесет. В машине уже сидели двое: один – конкретный ботаник, который даже тут смотрел этот самый митинг на планшетнике, а другой – в жопу пьяный пролетарий, пытающийся петь «Марсельезу», но все время забывающий слова.

На меня они особо внимания не обращали, и я сел в своем уголке, потирая то саднящие руки, то подбородок, то виски. Я вспоминал все эти нашумевшие истории про милицейские палки, загнанные в зад, про инфаркты в отделении, про исчезнувших людей… И до меня стало доходить, что все это сейчас где-то рядом со мной, и мне страшно захотелось лечь, уснуть, а проснуться дома.

И еще я думал про то, что Алины больше нет у меня, это она красиво сыграла мне на ударном инструменте. Но что все-таки она молодец, хоть и дура. А я, наверное, зря держусь в стороне от всего этого, и пока таких, как я много, все так и будет… Но если даже я ввяжусь во всю эту хрень, то все равно буду не с ней, а по другую сторону баррикад… Если жив, конечно, останусь. Вот главное.

А если останусь, то, может, все-таки мы с ней и встретимся и поговорим… Это ведь она здесь «другая», а дома она нормальная.

И тут позвонил Зайцев:

– Смотришь, да?! – выкрикнул он азартно. – Это хорошо! Смотри внимательней!

Пока Савьера добрался до верхнего этажа высотной башни Святого Анастасия, его проверяли трижды. Сначала перед входом в личный лифт сеньора Джавакудо, потом в лифте и еще раз в прихожей апартаментов босса. Молчаливый вежливый охранник в непроницаемой черной маске сосредоточенно проутюжил посетителя сканером и кивнул на металлические раздвижные двери.

С трудом пытаясь унять нервную дрожь, Савьера шагнул через высокий хромированный порог и на некоторое время утратил всякую связь с реальностью. Он смутно осознавал, что его ведут по обставленным с невероятной роскошью коридорам, но куда и зачем – объяснить не мог бы даже самому себе. Способность соображать вернулась к нему лишь спустя несколько минут, когда за его спиной мягко затворилась дверь кабинета. Первое, что с изумлением увидел Савьера, был огромный, во всю стену, аквариум, наполненный зеленоватой водой, оранжевыми ветками каких-то морских растений и золотисто-черными рыбами. В первую секунду Савьера подумал, что за стеклом телевизионное изображение, но потом сообразил, что сеньор Джавакудо достаточно богат, чтобы позволить себе настоящий аквариум, а в следующую секунду заметил и самого сеньора Джавакудо. Глава влиятельнейшего на всем юго-западе клана равнодушно и внимательно рассматривал что-то в бирюзовой глубине, наполненной ленивым движением золотых плавников. Сухие изящные пальцы пожилого сеньора рассеянно постукивали по стеклу.

Савьера нерешительно переступил с ноги на ногу. Сеньор Джавакудо обернулся, и Савьера заметил в его правой руке высокий стеклянный бокал. Глаза Джавакудо изучали гостя точно так же, как секундой до этого изучали внутренности аквариума, внимательно и равнодушно. «Интересно, – подумал Савьера, – этих черных с золотом рыбок можно есть или они только для красоты?» Губы сеньора Джавакудо растянулись в тонкой холодной улыбке.

– Что? – испуганно переспросил Савьера.

– Я спрашиваю, как твое имя?

– Дейл! Дейл Савьера. Вы должны помнить моего отца, Антонио Савьеру, сеньор.

Джавакудо прищурился.

– Я помню твоего отца, – сказал он, делая жест в сторону низкого столика. – Присаживайся.

Это «присаживайся» прозвучало не то как приглашение, не то как приказ, и Савьера, цепенея от страха что-нибудь поломать, присел на угол дорогущего, хрупкого с виду плетеного кресла. Прямо перед ним на полированной поверхности столика лежало искусно вырезанное и тоже баснословно дорогое распятие темного дерева.

– Ну? – ободряюще сказал старик. – Какое у тебя ко мне дело?