Статичное укрепление идентичности всегда сводится к проставлению национальных штампов на всех окружающих предметах, словах и образах. Чем заканчивается подобная линия поведения, хорошо видно на примере Эстонии или Латвии.

Однако путь космополитической империи, в которой народы смешиваются без общей цели, не менее опасен. Если империя терпит поражение, то носители «стандартного культурного набора», как то язык и нормы поведения, не желают тратить свои жизни на ее спасение. Если взять русскоязычных эмигрантов, переехавших в Израиль, или жителей западной Украины, или многих жителей Кавказа – владение русским языком нисколько не приближает их к цивилизационному проекту «Россия». Имперский язык – лишь основа сохранения единства общества, но не гарантия жизни «души народа».

Цивилизации движутся вперед империями, при том, что империя a priori многонациональна. Любая страна, объединяющая в своем составе столько народов, сколько Россия, сталкивается с феноменом этнической контр культуры: некий субэтнос, этнос или даже социальная страта осознают выгодность действий, направленных на разрушение государства. Объединяющие население религиозные культы, языки, метафизические идеи на определенном этапе перестают работать по отношению к такой группе. Эту группу людей можно квалифицировать по-разному: как «антисистему» Л. Н. Гумилева или как «бесов» Ф. М. Достоевского, – не суть важно.

Попытаемся показать, на основании какой схемы было бы естественнее снимать это противоречие. Используем огрубленную аналогию с тремя уровнями развития культуры.

Первый – занимают масс-культура и архаика. В современных условиях новую субкультуру можно создать за две недели. Модная одежда, десяток экзотических аксессуаров, жаргонные словечки. Носителем этой культуры выступит молодежная среда, а источником финансов и вдохновения – очередной фильм. Собственно, под любой современный блокбастер сочиняется очередной маленький культ: есть свои герои, мифы и фетиши. Однако у субкультуры есть предел развития – в ее рамках не решают реальных проблем общества, это всего лишь способ уйти от действительности. Аналогично в современных условиях неадекватна культура племен Амазонки или Якутии.

Второй уровень – это «осваивающая» культура небольших государств, готовая перелицевать материалы других культур. Ее представители не могут своими силами создавать передовые научные разработки, творить высокое искусство мирового уровня, поэтому основные усилия этой культуры направлены на «перевод текстов» в самом широком смысле. Лишь в частностях удается временами совершать прорывы. Однако народ-носитель этой культуры с ее помощью осмысливает собственное существование. Ее язык – уже «дом бытия». Разумеется, проблемы большей частью далеко не всемирно-исторические, а скорее, специфические. И предел ее развития – перевод материалов из других стран «в режиме реального времени».

Третий уровень – производящая культура, культура фронтира цивилизации. Она сталкивается с принципиально новыми явлениями, вынуждена осмыслять их. Ей приходится вырабатывать новые ценности, новые идеалы, создавать новые понятия и образы. Подобная культура уникальна, поскольку находит свои собственные формы решения противоречий, возникающих при ее развитии. Ее можно отдаленно сравнить с миром-экономикой из работ Ф. Броделя – там поддерживается относительная самодостаточность при постоянном созидании принципиально новых продуктов.

Культуры не статичны, да и в разных своих составляющих могут существовать на разных уровнях. Россия в своей культуре совмещает второй и третий уровни, неся в себе множество субкультур и проявлений этнической архаики. Чем больше проблем решается в рамках ее культуры, тем большей интегрирующей силой она обладает. Лишь первым разглядев будущее, можно сделать его своим.

Но что несет культуре информационная революция?

Скоро программы-переводчики станут напоминать трансформаторы с электроподстанций: тексты будут сплошным потоком переводиться в качестве, достаточном для уверенной передачи информации. Большая часть населения планеты будет понимать английский. Вымрут редкие языки. Интернет обеспечит доступ к любым открыто выложенным данным. Мы получим если не единое информационное поле, то, во всяком случае, что-то максимально к нему близкое.

Одновременно идет процесс, который О. Шпенглер описал как сосредоточение цивилизации в мировых городах. Целые страны отчаянно борются с провинциальностью и тем не менее становятся провинциями. Без крупных научных проектов наука любой страны обречена выродиться в пересказ чужих учебников. Аналогично – с литературой и кино.

Информацию все легче трансформировать, но все сложнее создать что-то принципиально новое на основе имеющихся данных., – вот противоречие, которое будет обостряться в течение ближайших десятилетий.

Настоящую оригинальность культуре дает только война с неизвестностью, покорение новых областей знания. И невозможно отделаться только одной битвой – неким великим открытием или даже исторической эпохой, воспоминания о которой будут бесконечно питать народ. Хорошо, что у России есть культурная эпоха XIX века, с которой можно соизмерять уровень современного творчества. Но эту войну можно вести, только опираясь на передовую науку, разнообразное искусство, мощную промышленность.

Россия не настолько многолюдна и богата, чтобы удерживать передовые позиции во всех областях технологии и культуры. Из каждого открытия может родиться целая отрасль промышленности, каждая разновидность искусства может быть поднята к вершинам творчества. Механически «пощупать» все открывающиеся перспективы, перебрать все имеющиеся варианты в России невозможно.

В развитии российской науки и промышленности раз за разом происходит следующий процесс: страна делает ставку на относительно узкий сегмент технологического развития. В нем быстро достигаются значительные успехи, создаются уникальные технологии. На относительно краткий период достигается паритет с другими мировыми державами или даже фактическая гегемония. За это время можно получить большие экономические, политические, культурные и даже военные дивиденды.

Этот алгоритм обременен проблемами.

Во-первых, развиваемый сектор технологий может быть недостаточно широким, тогда использование превосходных изобретений будет затруднено или не даст ожидаемого эффекта. Можно создать великолепную броню, но провалиться с оптикой и радиосвязью, пример чего – советские танковые корпуса летом 1941-го.

Во-вторых, требуется не только достичь лидерства, но и минимизировать потери от будущего перехода на «второе место». Ведь другие государства могут сравнительно быстро наверстать упущенное время – пример чему космическая гонка. После запуска первого спутника СССР имел очевиднейшее техническое и психологическое преимущество. Космос стал инструментом политики. Но высадка астронавтов на Луне зафиксировала паритет в общем наборе возможностей. Политический фактор вскорости оказался минимизирован, космос перестал быть самоценностью, на первый план вышла прибыль. После провала 90-х и вынужденного затопления станции «Мир» Россия сделала ставку на роль мирового оператора, доставляющего грузы на орбиту, этакого «космического лифта».

Оптимистические прогнозы обещают России роль пятой или шестой экономики мира. Далеко не все производственные цепочки могут восстановить свою целостность в нынешних границах. Даже если политическая ситуация будет чрезвычайно благоприятна и удастся повысить уровень интеграции СНГ, привлечь большое число квалифицированных иммигрантов, все равно в ближайшие тридцать-сорок лет больше чем на 220–250 млн населения рассчитывать не приходится.

На приведенных фактах можно построить схему перспективного технологического развития России – и она будет не так сильно отличаться от схемы времен СССР. При общей догоняющей модели развития возможны качественные скачки в отдельных отраслях промышленности, которые позволяют несколько лет удерживать мировое лидерство. Что особенно важно – эти скачки могут позволить определять развитие техносферы всего мира, как задал вектор развития космической программы первый советский спутник. В подобных воздействиях, пусть и кратковременных, – залог успеха цивилизационного русского проекта.