Чуть было не случилось ужасное: образ Мироздания едва не поколебался. Задрожал, как отражение в воде. Правда, только в наиболее продвинутых умах.,так что остальное человечество и внимания не обратило.

Высоколобые неизвестно зачем протянули под Европой огромную трубу, назвали: Большой адронный коллайдер – как бы трассу для соревнований Формулы-1, но вместо автомобилей там атомы. Они, конечно, мчатся, сталкиваются, бьются, само собой, – а ставки принимаются на скорость и траекторию обломков. И вот, значит, в нескольких заездах деталька под названием нейтрино показала скорость выше, чем у самого фотона! Чего никак не может случиться, если Вселенная такова, какой представляют ее себе высоколобые. То есть возникла опасность, что она совсем не такова, и надо все навоображать заново, чуть ли не с нуля. И начало, и конец. (Заодно, небось, и пересчитать тактические характеристики боевых ракет.) Ну они и переполошились. Проверять, перепроверять. Покамест решили, что это судейская бригада с бодуна что-то напутала в протоколах, – и на время успокоились.

А нормальные люди и не волновались ни минуты. Нам-то не один ли, извините, стержень – разбегаются ли, например, галактики во все стороны или, наоборот, собьются в кучку через десяток-другой миллиардов наших лет. Во-первых, смысл жизни от этого не меняется. Остается равен смыслу смерти. А тот, в свою очередь, – известно, чему. Во-вторых, мы же договорились больше никогда не думать о смысле жизни и не обсуждать проекты вечного двигателя и справедливого общественного строя.

Победил реализм: смысла нет, а счастье в принципе возможно, и почти каждый его чувствовал – как минимум несколько раз по несколько секунд. Нашел подосиновик. Подарили велосипед. Купил компьютер. Первый глоток пива после бани. Ребенок спасен. И т. д.

А литература описывает огромные паузы. Промежутки. Пустоты без счастья и без смысла. Поэтому она, как правило, скучна. Ей не хватает скорости. Но в этом номере журнала, например, есть такая вещь, в которой цивилизация планеты Земля погибает на протяжении лишь нескольких страниц, причем сюжет неумолимо правдоподобен.

За что мы и ценим фантастику: ее сюжеты экономят время.

Хотя нейтрино, понятно, движется еще быстрей, – не говоря уж о фотоне.

Самуил Лурье

Птице можно было свернуть голову. Раз – и все. Она и так была полужива. Скорее – полумертва. И удивительно, что только полу. Обычно они сдыхают быстро, а в тепле гниют, оставляя перья и кости, смердят. Ну это если не чистить трубы. Бывает, что долго не чистишь. Их ведь много, пока все обойдешь. А если вдруг заболел: подхватишь какую-нибудь заразу, простудишься. Оклемаешься, а времечко уползет змеей в темную нору.

Этой не повезло. Видать, свалилась в трубу недавно. Сверху еще что-то упало, прибило к решетке, но какое-то время дышать было можно, вот и выжила. Не пойди он этим кругом, галка эта, или другая тварь небесная, окочурилась бы.

Свернуть ей голову, и дело с концом. Жрать-то ее вряд ли станешь. И бульона с нее не наваришь. А чтоб не мучилась – бошку набок и в лужу.

Работа была несложная. Грязная – это так, но к грязи привыкаешь, к вони привыкаешь, ко всему привыкаешь. Сначала привыкаешь, а потом и мечтать о чем ином перестаешь. Мечты, они как птицы, сначала в небо, а потом в трубу. Бессмысленно так.

Вычистить трубу – дело двадцати минут. Любая труба – до груди. Закатал рукав, запустил руку в жерло, выскреб все до решетки. Можно и черпаком. Но рукой сподручней. Особенно выковыривать грязь с решетки. Решетка как раз на глубине вытянутой руки. Есть, впрочем, такие – он посмотрел на кулак, – в которые руку-то не сунешь. У него в округе таких с десяток. Вот с ними-то мороки. А есть и широченные – хоть с лопатой туда прыгай, если жизнь осточертела. Мало их – пара всего.

Он отбросил мертвую птицу. Дурищи, садятся на край, некоторые под дымник лезут. От дождя и от ветра будто спрячешься. А потом падают вниз, а обратно-то при всем желании не вылететь. Крылья разве что в широченной трубе расправишь. А в обычных – кукиш. Да и с тягой тягаться – дохлый номер. Может, и есть счастливчики, которым удалось вылететь из трубы, только он таких не видел. Иногда валяются тела у труб с обратной тягой – тушки плохо прожаренные. Раскаленным током безмозглых обжигает, выбрасывает наверх. Шлепаются они метра за два или за три.

Он шел дальше. Маршрут вел к трубе номер 1565. За ней совсем рядом 1660-я. На каждой трубе краской выведен номер. Это тоже их работа – следить, чтобы номера не затирались, подправлять, подкрашивать. Дрозд, так тот вообще трубы в разноцветье красит. Все знают, что он богом тронутый. Чего их красить? Пусть ржавеют, пусть гниют, все равно время от времени вытягивают трубы наверх. Не их это работа. Номера – их, что внутри – тоже их, а сами трубы – нет.

От руки воняло. В 1565-й сгнившая основательно птица, потом еще что-то, какая-то слизь забила решетку. Пришлось потрудиться – ноготь сломал, пока ковырял. Оторвал поломанный – розовая полоска под ним. Пнул трубу ногой. Загудела – коротко, глухо. Земля гул быстро съела. Она все съедает. И ту, уже мертвую, галку тоже съест. И его, трубочиста, тоже съест, если свалится где-нибудь замертво. Нет того, чего бы земля не съела. Даже время оно съедает. А то куда оно девается, время-то? Было и нет…

Мысль его прервалась. За 1660-й… Он так и замер, одну ногу подняв, словно забыл, куда наступить хотел.

За трубой сидела девчонка. Ей было на вид лет тринадцать или четырнадцать. На удивление чистенькая. Мордочка только замазанная немножко. Платьице желтенькое в зеленый цветочек. Поясок тоже зеленый. Гольфы полосатые. Туфельки, заляпанные грязью, но понятно, что тоже желтые.

Он присел напротив. Уставился на нее. Она смотрела не моргая. Ага, в гляделки играет. Девчоночье лицо, вытянутое какое-то, волосы длинные, русые, спутанные, заправленные за уши, ушки… Однако взгляд возвращался на лицо. Густо усыпанное веснушками. Ему захотелось сгрести их с лица, зажать в кулаке, потрясти и поднести к уху. Говорят, что только так можно услышать весну Он глядел и глядел на ее лицо. Веснушки, откуда ж? Откуда там веснушки? Там, где весна только по календарю? Впрочем, и здесь она хилым солнцем едва-едва землю лечит от явной хляби и мокроты.

А девчонка все не моргала. Может, мертвая? Нужно спросить ее о чем-то. Ответит – значит, живая. Но о чем спрашивать, он не знал. Единственный вопрос – как она здесь оказалась? – просто не имеет смысла. Здесь не оказываются. Сюда не приходят. Здесь не рождаются. Сюда выбрасывают оттуда, снизу, откуда торчат эти трубы. Сюда выбрасывают и еду, и одежду, и прочее, что нужно трубочистам для работы и жизни. Выбрасывают, но редко, и тех, кому счастье быть трубочистом.

Не зная, что спросить, он поднялся, подошел к трубе, запустил внутрь руку. В этой, 1660-й, почти чисто. Горсть трухи. Ветер сдул часть, прямо на русые спутанные волосы. Девочка даже не пошевелилась. Ему захотелось стряхнуть с головы сухие былинки. Не решился.

– Есть хочешь? – спросил.

– Да, – ответила она. Голос ломающийся, будто простуженный. Будто…

– Тогда идем.

Протянул ей руку. Она скосила взгляд: рука была грязная. Он понял, вытер руку о трубу, превратив тусклый ноль в какую-то букву.

Она поднялась сама.

– Меня Жила зовут, – сказала.

– Как?

– Жила. Тебя как зовут?

– Сухарь.

Они шли, шли мимо труб, которые сегодня стояли в маршруте. Ничего, думал Сухарь, постоят еще денек, не спекутся. За плохую работу следовали предупреждения, потом могли отправить еще дальше. В Несвиречь. Улетел в Несвиречь – считай, кому-то другому повезло. Задержится в этой жизни. Которая совсем не похожа на жизнь там, внизу.