А они все шли и шли, рука в руке, и, хотя о коллекции Нэвилла не было сказано ни слова, разговор в конце концов перешел на драгоценные камни. Иначе и быть не могло. Ювелирное искусство давно стало неотъемлемой частью жизни каждого из них. Пока они шли улицами Сан-Хуана, Зак рассказывал ей о своем ювелирном магазине в Нью-Йорке. В ее воображении, как живые, представали видения переполненных, похожих на соты зданий, банкротства скупщиков и продавцов, звучали какофонией торгующиеся голоса.

— Это безжалостный мир, но я уже знал, с чем имею дело, жаль только, что понимание обошлось мне слишком дорого. А начинал я в еще более жестоком месте, чем Седьмая авеню.

Они шли, держась за руки, и Зак рассказывал Андреа о своей первой поездке в Рио, о старом мексиканце, торговце бриллиантами, который взял его под свое крыло и помогал неопытному новичку вовремя распознавать подводные камни и скрытые течения самого безжалостного, казалось, дышащего конкуренцией мирового рынка.

— Бывало, что я ошибался, — признал он, — но на ошибках учатся. Зато я стал разбираться в бриллиантах. Пройдя через огонь, воду и медные трубы, — сказал он и ухмыльнулся.

И вот они гуляют по пляжу, туфли несут в руках. Зак закатал свои брюки. Кромка прибоя наползает на босые ноги, и в лунном свете видны разлетающиеся брызги. Зак рассказывает. Андреа слушает. Он делится с ней тем, о чем отказался говорить в Дрого-Мэнор: воспоминаниями о своих приключениях на алмазных копях по всему миру.

— Я научился находить то, что мне нужно, и знаю, как это получить. Но я всего лишь бизнесмен.

— И немного сорвиголова, — предположила она и приподняла голову, чтобы заглянуть ему в лицо.

В ее взгляде сквозило нечто сродни восхищению.

Зак улыбнулся:

— Может быть. Но если я — сорвиголова, то вы настоящий сыщик. Да, конечно же, я знаю несколько слов, которые имеют к бриллиантам прямое отношение. Выучил, как детский стишок: цвет, огранка, карат, чистота, а вы так просто мастер. Как вы к этому пришли, Андреа, с чего начинали?

Они сели бок о бок у стены, вытянув ноги на песке. И Андреа рассказала ему о годах, проведенных рядом с отцом, о занятиях на факультете под руководством синьора Фарнезе.

— Наверное, мы и впрямь становимся сыщиками, когда приходится определять происхождение драгоценностей. По крайней мере те из нас, кто этим интересуется. Вещь сама говорит за себя: в огранке, оправе, даже в подборе камней таятся подсказки. Мода правит миром. Так было всегда.

Зак закинул голову, прищурился, глядя на звезды.

— Ох уж эти женские причуды, — произнес он и, словно случайно, провел ладонью по ее руке.

— Мужчины тоже не без греха, — напомнила ему Андреа. — Короли Саксонской династии были неравнодушны к жемчугу, а римские папы — к сапфирам, считалось, что это драгоценный камень добродетели, верности и правды. Да и о радже Цейлона забывать не стоит.

— Ни за что, — лукаво улыбнулся Зак. — Так чем же он запомнился?

— По преданию, у него был рубин величиной с кулак взрослого мужчины. Каждое утро и каждый вечер он натирал свое лицо этим камнем, чтобы продлить молодость.

— И как?

— Говорят, что до самой смерти, а умер он в девяносто лет, радже удавалось сохранять юношеский цвет лица.

Зак рассмеялся:

— Ну. Если так говорят…

— Так или иначе, но рубины были излюбленными драгоценными камнями многих знаменитых фамилий: им отдавали должное и герцоги Мальборо, и Медичи…

Андреа боялась вздохнуть. Она ждала. Впервые за этот вечер она намекнула на ту неопределенность, загадку, все еще стоящую между ними. Лунный свет мягко обволакивал черты Зака, но в его глазах она заметила лишь интерес. Ничего больше. Андреа смогла перевести дыхание. Она почувствовала облегчение и поняла, что больше ни разу за этот вечер не вспомнит о коллекции Нэвилла.

— Клеопатра, конечно же, питала страсть к изумрудам, — самозабвенно продолжала Андреа.

— Ну конечно. — Зак подождал и прыснул со смеху. — Сдаюсь. Почему?

— Из-за своих знаменитых медных волос. Так повелось с давних пор. Изумруды больше всего идут рыжим.

Рука Зака, нежно гладившая плечо Андреа, остановилась. Он потянулся, чтобы повернуть ее лицом к себе.

— Что ж, мне есть что им сказать, — мягко проговорил он, бережно касаясь ее волос. — Здесь, на пляже Сан-Хуана, есть одна брюнетка, которая затмит их всех, вместе взятых, даже если они будут с ног до головы увешаны изумрудами, потому что, — он наклонился и нежно поцеловал ее в губы, — зелень ее глаз сияет как самые прекрасные из этих самоцветов. — Он вновь прикоснулся к ее губам и прошептал: — Какой изумруд прекраснее всех, а, Андреа?

— Я… я бы сказала, что изумруд в форме листа клевера, который Наполеон III подарил императрице Евгении.

Андреа пыталась унять дрожь в своем теле.

— И где же он теперь, Андреа? — еле слышно спросил он.

— Я… я не знаю. — Сейчас она знала только то, что он собирается еще раз поцеловать ее. — Кажется, он утерян.

— Ну что ж, нам осталось только найти его, — сказал он и приник к ее губам, теперь уже требовательно, нетерпеливо.

Ее руки обвились вокруг шеи Зака, и вся она подалась навстречу поцелую, желая, чтобы он длился и длился, непрерывно, бесконечно, чтобы ничто не могло этому помешать. Этот жадный, долгий поцелуй согрел и пробудил ее, как солнечные лучи согревают и пробуждают землю. И в это мгновение даже ясное звездное небо, даже лунный свет дарили им тепло.

Сильные, крепкие руки Зака обхватили Андреа, и они упали на песок, не размыкая объятий, не прерывая поцелуя. Когда, века спустя, их руки разжались, Андреа заглянула в лицо склонившегося над ней Зака и окунулась в глубокий омут его темных, горящих глаз. И он покрывал поцелуями ее отяжелевшие веки, ее скулы, шею, бормотал что-то невнятное, чувствуя, как тело Андреа отзывается на каждое прикосновение, каждое слово.

Внезапно Зак оттолкнул ее от себя и вскочил, издав низкое гортанное рычание. Вскочил и остался стоять над ней, глядя на распростертое у его ног тело. Он подал ей руку. Андреа вложила свою узкую кисть в протянутую ладонь, и он одним движением поставил ее прямо перед собой. Ветерок швырнул несколько прядей в лицо Андреа. Зак поднял руку и откинул волосы назад, и когда она подняла глаза, в них, словно в зеркале, отражалась его страсть.

— Я хочу тебя, Андреа, — еле слышно произнес Зак. Только это и ничего больше.

Не нужно было слов, чтобы прочесть ответ в ее глазах, и, держась за руки, они тихо ушли с пляжа.

Каким-то образом, двигаясь словно во сне, они ловили такси и объясняли водителю, куда ехать. Потом смахивали песок с туфель, обувались, расплачивались, входили в ее отель. Внешне они были спокойны. Ничто не выдавало их страстного порыва: галстук на Заке был туго затянут, пиджак вновь застегнут на все пуговицы, Андреа успела вытряхнуть песок из волос, создать видимость прически. Они прошли через вестибюль, все еще переполненные ощущениями друг от друга, теплотой и нежностью объятий, таких мимолетных, таких стремительных.

Не прикасаясь друг к другу, они вошли в лифт, и тут их догнали две пары весело болтающих, смеющихся американцев. Андреа подняла глаза и увидела профиль Зака. Видно было, как подергиваются мускулы на его лице. Вот он облизал пересохшие губы, и Андреа почувствовала, как учащенно забилось ее сердце.

Лифт остановился, и их попутчики вышли. Двери закрылись, и они остались наедине. Зак, по-прежнему не говоря ни слова, взял ее за руку. Лифт снова остановился. Андреа пошла вперед по коридору, ведя его к своему номеру. Путь до двери казался бесконечным, эти последние несколько шагов до того, как они смогут быть вместе.

Но вот он закончился. Андреа протянула Заку ключ. Он открыл дверь, и они оказались внутри и в объятиях друг друга.

Узкие полосы лунного света лежали на полу, просачиваясь сквозь балконную дверь. Зак подошел к окну, поднял жалюзи, и потоки лунного света залили Андреа, неподвижно стоящую в центре комнаты. Он вспомнил, что вечером здесь играла музыка, и включил радио. На этот раз музыка была иной: романтичной, классической. Словно сама эта ночь обрела звучание.