Фон Штраубе, охваченный напряжением, все-таки левым глазом увидел через плечо стоявшего перед ним Коваленки-Иконоборцева, как тот судорожно строчит карандашом в блокноте:
"…И вот, находясь в самой цитадели нашего самодержавия… (Неразборчиво.) …Неужели мыслящие люди сейчас, на пороге нового столетия… (Неразборчиво.) …каких-то невразумительных тайн, идущих из тьмы средневековья?.. (Зачеркнуто.) …Мы, для кого даже недавняя ходынская трагедия остается под завесой тайны… (Тут же зачеркнуто, вымарано густо, чтоб – никто, никогда!) …для кого все трагедии недавнего времени, на суше, на море и в воздухе… (О чем он? Слишком неразборчиво.) …Будто не было веков просвещения… (Неразборчиво.) …Нет, не Белинского и Гоголя… мы с этой ярмарки людского тщеславия, где все расписано по чинам… (Далее сплошь неразборчиво.) "
Зато справа Мышлеевич писал в свой блокнот крупно и ровно, без помарок:
"И вот близится минута, которой все Великое Отечество наше, "от хладных финских скал до пламенной Тавриды", с такою надеждой и трепетным нетерпением…"
"Все изолгут", — пришел фон Штраубе к безрадостному заключению.
Свой пространный монолог, начатый без спешки, велеречиво, церемониймейстер закончил уже второпях, затем вдруг вытянулся струной и провозгласил, словно вырубая каждое слово на граните:
— Его императорское величество Николай Александрович! Боже, царя храни!
Словно сам по себе, полыхнул магний с треног фотохроникеров.
— Государь! — как-то тоже само собою, без открытия ртов выдохнулось толпой.
Его императорское величество в преображенской форме, отлично сидящей на его ладной, атлетичной фигуре, с голубой Андреевской лентой через плечо быстрой гвардейской походкой спускался в зал по боковой лестнице. В тишине отчетливо слышался ровный стук его сапог по мраморным ступеням. За ним не столь быстро следовали остальные члены императорской семьи.
"…в то время, когда страждущие окраины России ждут от власти… (Зачеркнуто.) …когда лучшие умы страны, разбуженные прошлыми, так и захлебнувшимися реформами, ждут новых конституционных… (Вымарано, вымарано!) "
"…невзирая на торжественность минуты, Его строгое молодое лицо, счастливо соединившее в себе чисто русскую решительность и европейское изящество черт…"
Его величество не обратил никакого внимания ни на орду наблюдающих, ни на вспышки магния. Тем же твердым шагом он подошел к стоявшему в центре чиновнику-хранителю, не дожидаясь, когда ему подадут, сам взял с подноса конверт, внимательно осмотрел, не вскрывались ли мальтийские печати, — чиновники от недвижности казались восковыми куклами, — остался, кажется, доволен, затем с того же подноса взял миниатюрный кинжальчик. Показалось, что плотная бумага ахнула от надреза.
Государь (разворачивая большой лист; ни на кого, по своему обыкновению, не глядя). Терпение, господа. Я должен сперва сам ознакомиться… (Начинает читать.)…
Боже! Сейчас, сейчас!..
"…Покуда верноподданное чиновничество не смеет шевельнуть затекшими суставами, попробуем-ка и мы, грешные… (Неразборчиво.) "
"…в благоговейном трепете застыв от величественности происходящего…"
Квирл! Квирл!..
Бог ты мой! Джехути! Где-то там, рядом с императором! Но – кто он? Где? В кого целится изогнутым клювом главный чиновник-хранитель? Что за пелерина черных волос ниспадает на плечи вон у того посланника? Почему, как оранжевая птица, взмахивает крыльями пламя в камине? И поленья пришептывают: квирл, квирл! Он есть – и нет его. Он во всех – и ни в ком. Он везде – и нигде…
Но чем, Боже, чем так омрачено красивое лицо государя? Такое что-то в его лице, что жалость к нему неизъяснимая, что хочется подойти, обнять. Как давеча Бурмасова, перед тем, как тот…
…Совсем иная зала. Ночь. Дымящийся кальян. Словно выстриженный когда-то кусок целлулоидной полосы отснятого синема вдруг вклеили не на место. И Птицеподобный, будто не прерывался ни на миг, продолжает развивать некую мысль…
— …Ибо – что есть знание, мой милый лейтенант? Я имею в виду подлинное, окончательное знание. Если человеческая жизнь – это ничто иное как беспрерывная гибель невозвратных мгновений, то, стало быть, познание – лишь ускорение этой гибели. Знание есть конец, ибо за ним – уже ничего. Познание, самоубийство, — суть одна!
…Кстати, о самоубийцах и о самоубийствах вообще. Отвлекусь на эту тему, — считайте, что суесловия ради. У монотеистов это тягчайший грех, ибо тем человек лишает Творца привилегии забирать дарованную им жизнь. А вот индуисты, например… Не скажу, что их учение истиннее других, порожденных человеком, да и не они первые додумались, но некое зерно истины имеется и у них… Так вот, они полагают, что самоубийца в своей последующей жизни (в кою они – ха-ха! — почему-то верят) неминуемо столкнется с причинами, которые привели его к такой развязке, и в конце концов придет к тому же самому результату. Ну, и теперь задумаемся – а что если эту мысль перенести на судьбу целых стран и народов?
Что если отечество ваше… Конечно, в случае, если вы, — притом, что вы знаете о себе, — вообще можете соотносить себя с каким-либо отечеством… Что если оно под конец каждого века, в своем порыве к некоему окончательному знанию, ставит себя на ту самую грань меж бытием и небытием? И – перешагивает через нее!.. Но что там дальше? То же самогубительство, та же грань, то же небытие! Одна и та же бесконечная цепь, сколько звенья ни перебирай! Замкнутый круг, — как сказали бы те же самые, квирл, квирл, индусы, — кольцо перевоплощений.
Может быть – вот уже – в который раз – мы эту грань перешагиваем? Какой там у нас нынче век?.. А какой дальше будет?.. Какая разница – все одно!
Впрочем, это всего лишь небольшое отступление, не имеющее непосредственного касательства к вашему делу… если взвешивать на неких весах всемирной значимости, то, несомненно, более…
"Прочь, прочь, птица!.."
Пламя в камине еще раз напоследок ударило оранжевым крылом и улеглось. И в этом всполохе, Боже, там, в этом всполохе…
…чего и помыслить-то!..
…о чем и сказать-то!.. даже себе!..
И хотя читал сейчас государь совсем об ином (фон Штраубе каким-то прорезавшимся запредельным чутьем знал это), но как теперь понятна была печаль на государевом лике, эта скорбь в голубых глазах! Неужели остальные здесь ничего не замечали?..
"…После этой несколько театральной многозначительности, какую умеют создавать, наверно, во всех дворцах мира, после гробовой тишины, длившейся, казалось, вечность…"
"…После воцарившейся тишины, поистине мистической значимости…"
Лицо его императорского величества обрело прежнюю решительность. Он закончил чтение и впервые поднял глаза на присутствующих.
Государь. Господа!.. (Решительность на его лице сменяется неуверенностью.)Однако… это ужасно, господа…
…Долгая пауза…
…Главный смотритель Тайной канцелярии смотрит то на государя, то – пристально – на фон Штраубе, и нос у него чуть изгибается, вновь становясь неуловимо птичьим. Он, без сомнения, что-то знает…
… Такая тишина, что слабый шепот камина кажется рокочущим гулом…
(Обрывающимся голосом, будто воздуха недостает.)Господа… Я даже не знаю, как… После того, что здесь… (Вопросительно смотрит на хранителей.)
…У тех глаза вовсе остекленели. Стоят, вытянувшись так, что поджилки, кажется, вот-вот полопаются…
(Снова решительно, хотя это уже скорее решимость перед шагом в бездну.)Господа. В свете ставшего мне известным, а также ощущая бремя ответственности, возложенной на меня свыше… (Внезапно комкает бумагу в руках.)