— Саб, Инпу, Анубис… — в задумчивости, машинально проговорил фон Штраубе.

— Вот! — подхватил безумный философ. — Вы, смотрю, тоже знаете!.. И ни одно из них для нас уже ровным счетом ничего не означает! Не более, чем какое-нибудь птичье "квирл-квирл". Сменились народы, как-то их именовавшие, а боги остались, и судить о них надо, наверно, по их деяниям, по их власти над теми или иными стихиями, а не по дребезжанию звука. Или взять, к примеру, моря… Черным вы его морем назовете или Понтом Эвксинским; что от этого изменится, если – вот оно – из века в век плещется, катит свои волны, отражает солнце своею гладью!.. Так же и с человеком: что толку знать – как, где и кем был он наречен? Поинтересуйтесь, в какого Бога он верует, крепка ли его плоть, не окаменела ли душа… Впрочем, вас все-таки перво-наперво заинтересовало имя. Что ж, когда-то я отзывался на имя Иоанн, однако с неких пор меня приучили отзываться на более причудливые колыхания воздуха: Филипп Никифорович Завадовский, — кажется, так это теперь звучит (по-гречески, что ли, не пойму)… Обычная вежливость, вероятно, требует, чтобы я поинтересовался и вашим звукосочетанием? Хотя – если вы считаете это неуместным, излишним…

— Отчего же, вполне уместно, — отозвался утомленный этой тирадою лейтенант. — Зовут меня Борис Модестович, по фамилии Штраубе, офицер флота Его Величества. Если угодно, можете называть просто Борис…

— М-да, — вздохнул сумасшедший, — час от часу… Хотя – ничем, право, не хуже, чем Филипп Никифорович… Вы там еще какие-то слов пять-шесть произнести изволили, — это уж, не взыщите, с первого раза не сумею никак… Борис, вы сказали? Это еще куда ни шло. Впрочем, тоже (не сочтите за обиду) звучит несколько…

— Ничего не поделаешь, — улыбнулся фон Штраубе, — так уж окрестили.

Глаза его собеседника выкатились изумленно:

— Вы хотите сказать, что прошли через обряд крещения?

— Собственно, не вижу в этом ничего такого, что могло бы… — попытался вставить лейтенант, но седовласый смотрел уже не на него, а в какую-то незримую даль, и теперь, похоже, с этой далью и разговаривал. Слова безумца звучали загадочно и туманно.

— Неужели сбылось, и уже пришел тот, кто должен был прийти следом? — проговорил он. — Впрочем, следует ли удивляться, если древний Сфинкс уже вот-вот будет смотреть в сторону Водолея… Еще, правда, по моим расчетам, оставалось более ста лет, — но, как мы говорили, время есть мерило столь ненадежное…

Фон Штраубе в эту минуту не особо внимательно слушал его, сознание уцепилось за что-то сказанное безумцем чуть прежде.

— Постойте, постойте! — перебил он несчастного, вдруг вспомнив. — Если, действительно, вас зовут Филипп Никифорович, то – уж не тот ли вы самый князь Завадовский, автор "Брегов Иордана" и "Голубых страниц"?

Это было громкое имя времен предыдущего царствования. Философ, автор известных книг, чуть ли не новый ересиарх, он имел даже смелость однажды публично высказать свое недовольство интимной жизнью самого государя – кажется, его соитием с некоей небезызвестной особой. Затем князь внезапно канул в неизвестность. Одни говорили, что он принял постриг и теперь живет в какой-то далекой пустыни, другие – что уехал за границу, третьи – что умер где-то в безвестии. Оказывается, на самом деле все было и проще, и гораздо, гораздо прискорбнее. "Вот его куда, оказывается", — подумал фон Штраубе. Перед ним была еще одна тайна истории – российская Железная Маска.

Безумец напрягся, что-то припоминая.

— Да, да, — произнес он наконец, — какие-то знакомые слова… Впрочем, все повторяется в этом мире, и нет ни одного слова, которое с самого дня творения прозвучало бы лишь единожды. Да и любой поступок наш есть лишь повторение кем-то уже содеянного. И если царь Ирод робеет перед общественным мнением, то в этом тоже ничего нового, исключительного…

— Вы имеете в виду покойного государя Александра Александровича? — рассмелев, спросил лейтенант.

— Ах, опять вы с этими именами! — отмахнулся безумный князь. — Стоит ли разговоров?.. Если на одной чаше весов общественное мнение, а на другой любовь – то, безусловно, любовь, в конце концов, перевесит, на том уж стоит мир, и тоже это не ново. Даже варварский танец этой злодейки был ничуть не нов, хотя, видит Бог, прелестен!

Лейтенант попытался вклиниться в узкий просвет между здравым смыслом в словах князя и невнятицей перемежающего безумия.

— Я, собственно, не вполне понимаю, о каком танце вы говорите, — сказал он.

— Как же! Думаете, Ирод… или как бишь вы его там изволили назвать… Думаете, отсечение моей головы было его самой вожделенной целью? Даже после того, как я осмелился вострубить о его грехопадении? Ничего подобного! Он лично призвал меня к себе. "Иоанн", — сказал он мне… То есть, нет, он сказал, пожалуй, иначе. "Илия", — сказал он… Нет, и не Илия тоже… "Дорогой князь, — да, да, "дорогой князь" – почему-то именно так сказал он. — Не желаете ли вы, дорогой князь… при учете сложившегося от ваших речей общественного мнения…" Уж и не помню, куда он хотел меня спровадить… Есть такое место – Париж? Если не запамятовал – где-то в забытой Богом холодной Галлии…

Фон Штраубе кивнул. В этот момент что-то забулькало совсем неподалеку. Источник звука лейтенант не смог определить, а его собеседник не обратил на бульканье никакого внимания.

— Видите, что-то помню! — обрадовался седовласый. — Стало быть, туда… Но Иродиада, присутствовавшая при сем…

— Уж не танцовщица ли N.? — не спросил даже, а скорее пояснил для самого себя фон Штраубе, уже начинавший что-то понимать во всей этой истории.

Бульканье повторилось, и снова князь оставил его без внимания.

— Да, — подтвердил он, — если хорошенько вспомнить, некоторые, в самом деле называли ее так. И, знаете, я ее, в сущности, не осуждаю. Женская душа – материя особая, непостижимая порой. Она желала моей головы на блюде, не больше не меньше. В тот вечер она привела на сцену свою юную дочь. Ах, как танцевало это босоногое, ангелоподобное создание! Где душа? где плоть? — там все было едино!.. Все едино, и все одинаково прекрасно!..

В комнате было прохладно. Князь прихватил край одеяла, укрывавшего фон Штраубе, и натянул его под самое горло. Теперь его голова с остроконечной иудейской бородой, вновь отсеченная пододеяльником, вправду напоминала возлежащую на блюде главу Иоанна Крестителя, каковым сумасшедший себя, — теперь это было ясно, — воображал, а загоревшиеся глаза наблюдали, словно вживе, неистовый, чарующий танец босоногой Саломеи.

— Он не мог, не мог устоять! — заключил князь. — Мало кто смог бы на его месте устоять перед таким варварским очарованием! Тут никакой платы не жалко! Тем паче если платой – чья-нибудь давно опостылевшая вам голова…

— И тогда вам ее отсекли, — подытожил фон Штраубе, как нечто самоочевидное.

— А что, не похоже? — горько усмехнулся Иоанн, еще туже затягивая шею углом пододеяльника. — Тем более при учете того, что я здесь.

— Нет, почему, — отозвался фон Штраубе, еще не подобравший нужный тон, чтобы одновременно и не перечить безумцу, и не выглядеть безумцем самому. — Особенно – если в фигуральном смысле…

— Ничего себе – в фигуральном! — воскликнул князь. — Знали бы вы, какова эта фигуральность, когда вас отточенной азиатской саблей – со всего маху…

Фон Штраубе уже не знал, как выбарахтаться из странного разговора, но в эту минуту непонятное бульканье возобновилось, и лишь теперь лейтенант угадал направление, откуда оно доносится. Булькало, несомненно, на третьей кровати, которую он до сих пор считал пустой.

В следующий миг одеяло на ней внезапно откинусь, и из-под него, как чертик из табакерки, перпендикулярно кровати воссел очень тощий, почти плоский от худобы человек с бритой налысо, тоже какой-то плоской головой; было не удивительно, что при такой листоподобной конфигурации он до сих пор не прослеживался под одеялом. Единственной сколько-то заметной деталью на его тусклом лице с бесцветными рыбьими глазами были пиками заостренные кверху усы А la кайзер Вильгельм.