Выдержка начала изменять фон Штраубе лишь после того, как маленький снял покрывало с его кровати и стал внаглую ощупывать и даже обнюхивать постельное белье. И уж верхом бесстыдства было, когда коротышка, незаметно зайдя сбоку, потянул рукав его халата так, чтобы обнажилось плечо и с явным удовлетворением оглядел отметину. Тут лейтенант уже не мог сдержаться.

— Что вы себе позволяете?! — вскочил он со своего места и ухватил маленького за локоток. — По какому праву? Я, наконец, офицер и дворянин!

Тот шевельнулся едва заметно и то ли по неловкости, то ли с умелым расчетом угодил ему другим локтем в самый дых. При всей видимой тщедушности этого недомерка, удар вышел сокрушительный, фон Штраубе переломился пополам и, подавившись воздухом, рухнул в кресло. А субтильный господин как ни в чем не бывало расплылся в масляной улыбке:

— Пардон-с, не имел желания причинить. Больно уж вы неожиданно, ваше благородие… А вообще-то вам бы, господин лейтенант, при нынешних-то обстоятельствах, потише надо, дело-то, сами видите, серьезное, как бы оно, взаправду, невзначай…

Фон Штраубе, почти двое суток ничего не державший во рту, кроме давешнего кофе, почувствовал, как его мутит, и с трудом превозмог себя, чтобы сейчас с ним не произошло нечто позорное.

— Oh! Mon Dieu! Dans ma maison!.. [6] – Это господин Лагранж, крайне взволнованный, появился на пороге. — Шьто ви здесь делайте, господа?

— Ne voulez deranger pas, monsieur, — к удивлению фон Штраубе, отозвался верзила на весьма недурном французском. — Cela ne vous touche pas. Ce n’est que des formalites. [7]

За спиной у домовладельца вырисовывалась лишь контуром какая-то пышнотелая дама, разглядеть ее отчетливее мешала рябь в глазах.

Во рту все еще было липко, но, наконец-таки обретя дыхание, фон Штраубе спросил:

— Я арестован?

— Вы?.. — удивился коротышка. — Отнюдь. По крайней мере – до поры. Вы в данном случае, господин лейтенант, фигура сугубо страдательная. — И усмехнулся гнусненько: – Понятное дело: l’amour! Только вот с предметом этой l’amour вам нынче не повезло.

— Шельма отпетая, — буркнул высокий.

— Именно так, — подтвердил маленький. — Небезызвестная и в Берлине, и в Лондоне… наконец, вот, как изволите видеть, и у нас… находящаяся в розыске, девица… — Он сверился с каким-то списком. — …Матильда Девион, она же Софи-Августа фон Зиггель, она же Мадлен Розенблюм, она же… Ну, да имен у нее с дюжину… Короче, международная авантюристка и шпионка. Так что не взыщите за вторжение: служба-с.

— Какой l’amour! Какой девиц! — застенал Лагранж. — Dans ma maison! [8] Здесь не водят никакой девиц! Здесь порядочный жильцы! У меня порядочный молодой жена, вот она, Дарья Саввична! Здесь нельзя никакой девиц!..

Что-то он еще кудахтал, но фон Штраубе больше не слушал его. Наконец-то он разглядел особу, молча стоявшую позади домовладельца. Ну да, это была Дарья Саввична, та самая молодая пухлая замарашка, которую он видел раза два. Никакого даже отдаленного сходства с той растаявшей как дух женщиной. Было недоступно разуму, как он мог столь нелепо обмануться.

— Может, господин лейтенант соблаговолит сказать, как она на сей раз назвалась? — спросил Крупный.

Сейчас, в присутствии Лагранжа и натуральной Дарьи Саввишны совсем уж глупо было говорить, почему он так и не спросил ее имени, поэтому вопрос сей остался без ответа. Однако Коротышка будто этого вовсе и не заметил.

— Так-таки и не поинтересовались! — восхитился он. — Ох, молодежь, молодежь!

— L’irresponsabilite et debuche! [9] – не преминул вставить Лагранж, возведя очи горе.

— Надеюсь, вы понимаете, — сказал Коротышка, — что вам как офицеру Адмиралтейства подобные связи… Да что там говорить! Мы, собственно, по иному делу, Однако – дружеский совет: не дай вам Бог!.. — Он помотал в воздухе сосиской-пальчиком.

— Не дай Бог!.. — эхом повторил Крупный и тоже погрозил пальцем-сарделькою.

Не прощаясь, они шагнули из комнаты так же в ногу, как вошли.

Несмотря на стыд, фон Штраубе испытал облегчение. Хоть и отчитали как мальчишку, но на отпоротую подкладку не обратили никакого внимания, и про пакет не было произнесено ни слова, вероятно, о его исчезновении еще никто не прознал, иначе простой выволочкой не обошлось бы, дело пахло уж точно Сибирью. Впрочем, он знал, на что шел.

Зато теперь, когда они ушли, из тени выступил господин Лагранж – с судейской непоколебимостью при помощи смеси наречий он заявил, что, "имея молодой жена", он более не допустит L’irresponsabilite et debuche в своем доме, а потому, хотя monsier le lietenant заплатил ему вперед, но он как La personne honnete [10] не намерен более мириться с его пребыванием, и даже, хотя, по совести, имел бы право удержать с monsier le lietenant за причиненное неудобство, но, тем не менее, готов сей момент возвернуть оставшиеся за недожитые им четыре дня девяносто три с половиною копейки (фон Штраубе даже не успел удивиться той скорости, с которой было посчитано и отсчитано, как медяки, в самом деле, оказались у него в руке), — да, да, готов, без всякого сожаления, ибо mieux mis re, que l’honte! [11] – и пусть это будет платой его, бедного человека, за то, чтобы ни часа, чтобы ни одной секунды более…

Фон Штраубе – вприпрыжку из-за мороза – шел по вечернему городу, пока что не зная, куда держит путь. Никакого своего имущества он с квартиры не взял и ничуть об этом не сожалел – там не было ничего такого, что стоило бы волочить с собою в новую, уже, без сомнения, приближавшуюся жизнь. В одном кармане лежала бесценная карточка с приглашением, в другом звенело нечто, в определенной мере почти столь же драгоценное – ибо что может быть дороже медяков, отданных рукой самого наипоследнего во вселенной скупердяя? Порой ему казалось, что за ним скользят две тени – Крупного и Коротышки, — но сейчас это его почему-то не тревожило. Было чувство одновременно и пустоты, и свободы: пустоты на месте всех прожитых двадцати семи лет жизни и свободы от жилья, от службы, от забот о хлебе насущном, от всех пут, которыми прежде он был привязан ко всей этой суете. Ибо…

Вновь возникал словно из воздуха насмешливый птичий клекот:

— …Ибо, лишь отторгнув прошлое, ты приходишь в истинное движение; остальное – просто кружение на привязи, какое пристало разве неразумному псу, стерегущему конуру своего утлого бытия…

Ибо…

Ноги сами привели к нужному месту. Роскошный дом иллюминировал улицу тремя рядами ярко полыхающих окон. Две тени позади ударившись о свет, на миг заметались, как бабочки возле пламени, и сгинули в темноте.

— Фон Штраубе, мой друг! Сколько зим!.. — на мраморной лестнице, распахнув объятия, приветствовал его Василий Бурмасов, вместе с ним начинавший когда-то морскую службу, а с недавних пор, после получения дядюшкиного наследства, миллионщик и хозяин этого особняка.

Они расцеловались: Бурмасов, разгоряченный шампанским – жарко, фон Штраубе – куда как более сдержанно. Очень уж близкой дружбы за ними никогда прежде не водилось, и лейтенант никак не ожидал подобного радушия.

— Вспомнил-таки! — мял его в своих лапищах здоровяк Бурмасов. — Рад, не представляешь как рад! А то, знаешь ли, дружище, иной раз такое подступит – ну, прямо…

…и обнаружил себя уже за уставленном снедью столом, в огромной гостиной, размером со средний плац для парадов. Лакей, выряженный под греческого виночерпия, в короткой хламиде, с венком из виноградной лозы на голове, наполнял бокалы пенящимся шампанским.