— Никак нет, мсье, — ответил капрал, пожимая плечами. — Эти гугеноты будто сквозь землю провалились. Всем известно, что они здесь, но где именно — не знает никто.

— Ступай, бездельник, и помни, что ты будешь наказан за нарушение воинского приказа и самовольные действия.

Капрал опустил голову, повернулся и медленно пошел прочь.

— Капрал!

Он обернулся.

— Сажайте своих людей на коней! Мы отправляемся на исходные позиции.

— Черт возьми, сколько времени потеряно по вине этих остолопов, — проворчал Монтескье. — За это время гугеноты, надо полагать, выехали бы из Бургундии и были бы уже где-то у Буржа.

— Ну, это вряд ли, — выразил сомнение Лесдигьер. — Откуда им знать, что окружены со всех сторон! А потому они пребывают в данный момент в полном неведении и безмятежности. К тому же требуется немало времени, чтобы подготовиться к походу и выехать из Бургундии, да еще именно тогда, когда я или вы оставили свой пост. Подумайте, возможно ли это?

Но Монтескье все же беспокойно заворочался в седле и дал команду немедленно скакать обратно. На прощанье он сказал:

— Послушайте, Лесдигьер, я думаю, вы правы, и вряд ли Конде удалось бы вырваться из окружения за это время. Но все же давайте побыстрее вернемся на наши позиции и… не будем говорить никому о нашей оплошности. Иначе нас с вами разжалуют в солдаты, а если, упаси бог, Конде действительно решил предпринять побег в ваше или мое отсутствие, то… надеюсь, вы понимаете, Лесдигьер, чем для нас это может обернуться.

— Хорошо, мсье, — согласился Лесдигьер. — Давайте и в самом деле хранить молчание, дабы не поплатиться за сегодняшний подвиг своими головами.

И они расстались, отправившись один на север, другой на юг.

Так рисовал эту сцену в своем воображении Лесдигьер, и так оно все и случилось на самом деле. Конде, едва увидя дым от костра, тут же дал сигнал трогаться, и все войско гугенотов, никем не замеченное, благополучно перешло границу провинции и быстрым маршем направилось к Ла Рошели.

— Вы в известной степени рисковали своей жизнью, принц, — произнесла Жанна, едва Конде закончил говорить. — Ведь посланец мог быть подослан католиками, чтобы вынудить вас покинуть Нуайе и заманить в ловушку.

— Я подумал об этом, мадам, но мои сомнения рассеялись, когда этот человек извлек изо рта перстень, который покоился у него за щекой. Это был тот самый перстень, который я подарил Лесдигьеру после злополучной дуэли с герцогом Монморанси в Булонском лесу четыре года тому назад. Теперь он спас наши жизни.

— Из вашего рассказа я поняла, что этот молодой человек обратился в католическую веру. Как же вы можете доверять ему? Вполне вероятно, он специально вернул вам перстень, намекая, что не нуждается больше в ваших услугах, а этот посланец был всего-навсего шпион?

Конде улыбнулся. Улыбка тронула и губы адмирала. Жанна смотрела на них и догадывалась, похоже за всем этим кроется нечто другое, неведомое ей, но что именно — понять не могла. Однако ее острый женский ум подсказал ей, что она ошиблась в своем последнем предположении, и подтверждением тому послужили слова Конде:

— Наши жизни — вот доказательство честности капитана Лесдигьера. Он совершил благое дело. Его временный переход в католическую веру (он сделал ударение на слове «временный») принес нам ни много ни мало пятьсот тысяч ливров золотом, которые помогли нам договориться с Людвигом Нассаусским и герцогом Казимиром о предоставлении помощи. Жанна все еще не понимала, это было видно по ее лицу.

— Я думаю, адмирал, — произнес Конде, — теперь можно всех посвятить в обстоятельства этого дела, не боясь ни в коей мере очернить мсье Лесдигьера.

Колиньи кивнул, соглашаясь. И Конде поведал обо всем, что касалось свадьбы Лесдигьера и связанной с этим переменой вероисповедания.

— А этот Лесдигьер малый не промах! — воскликнул Генрих Наваррский. — Что скажешь, Анри? — и он повернулся к своему кузену, ища поддержку. — Но, клянусь посохом Иоанна Крестителя, он тысячу раз прав, этот капитан, и раз эта мера временная, то игра стоит свеч. Париж стоит мессы!

Пророческие слова. Сам того не подозревая, Генрих Наваррский произнес фразу, которую повторит слово в слово двадцать шесть лет спустя, стоя под стенами Парижа у Монмартрских ворот под именем первого короля династии Бурбонов Генриха IV.

— Что ж, — произнесла Жанна, улыбнувшись, — мне остается только пожалеть о своей необоснованной подозрительности и выразить сожаление, что я мало знакома с этим человеком.

— Вам еще представится возможность узнать его поближе, мадам, — заметил Конде, — ибо его имя уже на устах сильных мира сего, а его слава и известность разнеслись далеко за пределы Парижа.

— В самом деле, Конде? — Жанна почувствовала, как в душе ее просыпается чисто женский интерес, граничащий с безрассудным любопытством. — Вы меня весьма заинтриговали. Чем же он так знаменит, этот молодой человек?

— Тем, что активно вмешивается в политику Екатерины Медичи и наживает себе этим смертельных врагов и преданных друзей.

— Но ведь это весьма опасный путь, принц! Как он не понимает, что его могут убить, ведь это делается просто: один хороший удар шпагой или… несколько капель яда в бокале с вином…

Конде рассмеялся. Из вежливости или опасения обидеть королеву примеру принца никто не последовал, но улыбки слегка тронули губы мужчин. Жанна растерялась. Теперь она уже решительно ничего не понимала и глядела на принца, ожидая его объяснений, что Конде и не преминул сделать:

— Должен вам сообщить, мадам, что этот молодой человек является «первой шпагой Парижа», если не всего королевства.

— Вот как? — высоко подняв брови, протянула Жанна, еще больше заинтригованная этой таинственной личностью, с которой она хотя и бегло, но все же была знакома несколько лет тому назад.

Конде продолжал:

— Он неуязвим, будто его натерли волшебной мазью Медеи. Кстати, мсье Лесдигьер вот уже два года как принимает противоядия от сильнейших ядов, которыми продолжает потчевать своих недругов Екатерина Медичи. И этим он еще раз спас наши жизни в прошлом году, когда ваша добрая приятельница вздумала угостить нас с адмиралом сочными яблоками, напичканными ядом.

— Я слышала об этом инциденте, — проговорила Жанна Д'Альбре. — Так это он посоветовал вам принимать противоядия?

— Он, мадам.

— И это он привел к вам хирурга, который один смог распознать течение вашей болезни и поставить вас на ноги? Я имею в виду случай с дуэлью.

— Он самый, мадам.

— Жанна задумалась. Теперь все ее женское существо бурно восстало против несправедливости. Оказывается, весь двор и вельможи хорошо знают г-на Лесдигьера и даже имеют честь быть в числе его друзей или врагов, и только ей о нем мало что известно, поскольку видела она его лишь несколько мгновений, которые, надо признаться, улетучились из памяти. Так полагала Жанна, называя это про себя несправедливостью, и, сама того не замечая, безотчетно стала думать об этом человеке и возвращаться мысленно к разговору, который только что шел о нем. Ибо она, хоть и была королевой Наваррской, — строгой, чопорной, неприступной, как выражались современники, женщиной-воином и политиком, — оставалась все же истинной женщиной, не обременяла себя умерщвлением плоти, подобно монахиням, и мужчины в той или иной степени вызывали у нее определенный интерес, поскольку уже шесть лет она была вдовой. Тем не менее, она никогда и никому не поверяла своих чувств, тая в глубине души, а порою подавляя природные инстинкты и порывы страсти, коими подчас была обуреваема, как и всякая другая женщина. Упоминание о Лесдигьере возбудило в ней, помимо ее воли, живейший интерес, но она гнала от себя эти мысли, зная, что им здесь не место. Однако образ Лесдигьера, будто сотканный из тумана, как саваном все больше обволакивал ее мозг, и Жанна поняла, что теперь уже не успокоится, пока вновь не увидится с этим человеком и не удовлетворит этим свое любопытство, если, конечно, за этим не последует нечто большее. Едва эта мысль пришла в голову, как ее бросило в дрожь и она опустила глаза, боясь, как бы присутствующие не разглядели то, что, помимо ее воли, отразилось в них.