– Ну и хорошо, – сказал я рассеянно. – Я не о том хотел с тобой поговорить.

– Да? – еще больше погрустнел Лёва. Он-то собирался говорить только о Горбачеве, о предполагаемом будущем великой советской державы и собственном месте в этом счастливом (теперь!) будущем. – А что? Случилось что-нибудь?

– Представь, что у тебя есть возможность управлять мирозданием. Изменять его одним лишь своим решением.

– Вообразить себя Богом? – Лёва не понимал, к чему я клоню, и решил, что вопрос схоластический, мне просто нечем было занять ум в выходные, вот я и ударился в философию, более того – в теизм. – Пустое дело. Я не могу вообразить себя Богом, во-первых, потому что я в него не верю, а во-вторых, если бы и верил, то не мог бы думать так, как он, поскольку у нас с ним принципиально разные подходы к реальности.

– Почему? – спросил я.

– Бог бесконечен и всеведущ, – объяснил Лёва. – А мой мозг конечен и потому всеведущим быть не может. Пытаясь вообразить себя Богом, я в бесконечное число раз преуменьшаю его возможности и в бесконечное число раз преувеличиваю свои.

Обе операции бессмысленны, а с точки зрения логики…

– Хорошо, – поспешно согласился я. Пока Лёва произносил тираду, я понял, наконец, чего на самом деле от него хотел, за чем пришел и какой вопрос следует задать.

– Если бы тебе пришлось решать… – заговорил я медленно, подбирая слова, чтобы не возникло недопонимания. – На одной чаше весов жизни и судьбы людей… тысяч, может, миллионов. А на другой чаше твоя жизнь и жизнь самого близкого тебе человека…

Прокол. Я знал: у Лёвы нет человека, настолько ему близкого, чтобы могла возникнуть дилемма выбора. То есть, такого человека не было у него в прежней жизни, а здесь… сейчас… Я бросил взгляд на Иру. Она сидела, сложив на груди руки и закрыв глаза.

Лёва поднял брови. Проблема, как он, видимо, считал, гроша ломаного не стоила.

– При этом, – добавил я, – ты не знаешь, какое действие должен совершить, приняв то или иное решение. Ну, скажем…

Судьба мира зависит от того, что ты выберешь – перейти улицу на красный свет или дождаться зеленого. Но ты не знаешь, какой твой поступок какому твоему же выбору соответствует. Ты даже не знаешь, что судьба мира зависит от того, перейдешь ли ты улицу на красный свет.

– Глупость какая, – пробормотал Лёва и поднял на меня взгляд, в котором я, к своему недоумению, увидел неприкрытую ненависть; ошибиться было так же трудно, как не отличить красный цвет светофора от зеленого.

– Чушь! Это выбор обезьяны. Бросай монетку. Почему ты спрашиваешь меня об этом?

– Ты писал диссертацию о философских принципах квантовой физики.

– Как давно это было… – произнес Лёва с неожиданной грустью.

Он действительно сожалел о времени, когда занимался поисками философской системы в квантовых уравнениях, а не преподавал основы марксистской диалектики?

– Миша, – сказал Лёва, глядя не на меня, а на Иру со странным выражением, которое я не сразу понял, а поняв, не сумел сдержать шумного вздоха. Вот оно что…

Почему Ира не смотрела на меня? Впрочем, и на Лёву тоже.

Она сидела, закрыв глаза, а сложенные на груди руки говорили, что она мысленно отгородилась от всего мира. Но это была прежняя Ира, моя жена, помнившая себя во всех эмуляциях и в первой жизни. Да, но вспомнившая сейчас, а еще на прошлой неделе это могла быть и, возможно, была совсем другая женщина, и какие у нас с ней были отношения… что я знал об этом?

Что, собственно, произошло? Один взгляд Лёвы, напряженное ожидание Иры, и что я, черт меня дери, позволил себе вообразить?

– …и не хотят понять! – говорил, между тем, Лёва, обращаясь по-прежнему к Ире, безучастно то ли слушавшей, то ли нет.

Может быть, слушавшей, но не слышавшей. – Материальное и духовное не нужно разделять, основной вопрос философии не имеет смысла. Мы с тобой это обсуждали, забыл?

– Что-то помнится… – пробормотал я.

– Что-то! – воскликнул Лёва, посмотрев, наконец, в мою сторону, и я не понял его взгляда. Смотрел он с сожалением и обидой, но я мог ошибаться и превратно сейчас понять даже утверждение, что солнце восходит на востоке. – Ты со мной согласился! Материальное и идеальное играют одинаково важную роль, нет первичного и вторичного, материи без идей не существует, а идеальное материально по своей сути.

– Ну и что? – вяло спросил я.

– Как же! Ты говоришь – выбор. Это главная проблема.

Или-или. Ты говоришь – весь мир или мои близкие! Это не выбор, мы говорили!

Я не помнил такого разговора, но начал понимать, куда клонит Лёва.

– Не существует такого выбора! – все больше распалялся он. Лёва говорил о личном, наболевшем, облекал в слова мысли, не дававшие ему покоя. Я не знал, как они были связаны с Ирой, но определенно были. Лёва сейчас не о философской проблеме рассуждал, точнее, кричал, а о глубоко личной. Надеялся, что я пойму? – Нет выбора между вселенной и человеком, это чушь! Каждый выбор разделяется на более простые состояния, как в счетно-вычислительной машине. Сложные процессы вычислений состоят из самых простых – из выбора между нулем и единицей по заданной программе. Других вариантов нет.

Реальные альтернативы в жизни тоже состоят из множества простых. Мы их разделяем в своем подсознательном, пока не доходим до простейшего выбора: ноль или единица. Да или нет. Если тебе кажется, что ты выбираешь из десятка или сотен возможностей, это чушь – ты подсознательно упрощаешь и, в конце концов, остаешься с двумя простейшими желаниями, которые сродни инстинктам.

– Ты хочешь сказать, что выбираем не мы, а наши инстинкты?

– Инстинкты – тоже слишком сложно организованное поведение, надо опуститься еще ниже.

– Да куда ниже?

– Ты что, – с подозрением спросил Лёва, – забыл, о чем мы говорили?

Я посмотрел на Иру, она могла бы мне помочь, сказать, напомнить то, чего я вспомнить не мог. Ира молчала, веки ее подрагивали, она рассматривала что-то внутри себя.

Я неопределенно покачал головой: то ли да, забыл, то ли нет, помнил.

– На самом деле, – закончил Лёва свою мысль, которую я уже знал, но хотел услышать, – судьбы мира, стран, народов, людей, твоя судьба, моя, судьба… – он помедлил, прежде чем продолжить, – судьба Иры… все зависит от простого выбора, который ты или кто-то другой производит, не думая, как ЭВМ, переключая контакты с единицы на ноль или наоборот.

– Эффект бабочки, – сказал я.

– Какой бабочки? – не понял Лёва. Он не знал о теории хаоса, не читал работ Лоренца, Мандельброта, Либчейбра, которые в этой эмуляции могли не появиться.

Не нужно было мне выбирать, что делать. Все решено за меня. Я был конечным автоматом, гораздо более простым, чем руководившая моими поступками Точка Омега, но гораздо более сложным, чем система выбора, с помощью которой, используя меня, Точка Омега определяла судьбу Вселенной.

– Спасибо, – сказал я.

– Какой бабочки? – повторил Лёва, не услышав благодарности. Есть у человека такая способность: не слышать слова, которые он не может или не хочет понять.

– От того, что бабочка в Австралии взмахнет крылом, может случиться ураган в Канзасе, – пояснил я. – Природа – очень тонко организованная система, и случается, что ничтожные события меняют судьбу мира.

– Бывает, – согласился Лёва. – Выстрел Гаврилы Принципа, например. Чепуховое событие, но стало поводом к мировой войне. Правда, только поводом, причины лежали гораздо глубже и были очень серьезными.

Лёва, наверно, решил, что читает студентам лекцию о диалектической неизбежности исторических событий.

– Спасибо, – повторил я, и на этот раз Лёва услышал.

– За что? – удивился он.

– Так… – сказал я неопределенно. – Пожалуй, нам пора.

Поздно уже. У тебя, наверно, с утра лекция.

– О чем ты? У меня не бывает лекций с утра, а завтра вообще воскресенье.

– Неважно, – пробормотал я и протянул руку, чтобы тронуть Иру за плечо. Что-то происходило сейчас между нами – между мной и Ирой, между Ирой и Лёвой, между Лёвой и мной.