– Не вышло?

– Куда там, – Шаталов махнул рукой, снова впился в краюшку хлеба, – там таких бездарей на курсы понабрали… А меня не взяли, потому что видели первый раз, где им человека с улицы взять… Хотел на юриста учиться пойти, только там курсы денег стоят бешеных. На поле-то не заработаешь…

Старик кивнул.

– А вы… обратно меня возьмете? – осторожно спросил Шаталов.

– Возьму, как не взять, работники-то нужны, мне одному с этим не справиться, деваться-то некуда…

– Да и мне тоже деваться-то некуда, – признался Шаталов, чувствуя, что начинает понемногу отогреваться.

– Ну вот, видишь, как хорошо мы с тобой встретились… – дед засмеялся, – спать давай ложись, с ног уже валишься. Завтра опять будем поле пахать…

Поле держало крепко.

Поле не отпускало ни на минуту, оно как будто задалось целью высосать из человека все силы и теперь тянуло – жестоко и методично. Поле поднимало человека с рассветом, поле гнало человека на себя, на поле, на свое огромное тело, заставляло ласкать себя, как привередливая любовница, гнало вдоль и поперек, и казалось, что это не ты вгрызаешься бороной в тело земли, это земля вгрызается в тебя, тянет жилы, грызет и гложет кости, теребит трепещущие нервы, сосет мозг.

Поле отпускало только к вечеру, к закату, но и там, за полем, было все то же поле – на молотилке, на мельнице, на пыльных жерновах, в дымном чаду пекарни – везде было поле.

И когда ты, измученный, засыпал ненадолго, пригревшись у печи, и будильник снова сдергивал тебя вынимать хлеба – это тоже было поле.

И когда ты месил липкое тесто или молотил овес – это тоже было поле.

Даже по ночам, когда поля как будто не было нигде, – оно все равно было, оно было в ноющих мышцах, в боли, пронзающей позвонки, в нервном подрагивании век, в изнеможении, которое, казалось, не пройдет никогда.

Поле было всегда.

Иногда Шаталов ездил в города, чтобы заплатить за Интернет, за свет, купить себе костюм, диск, плеер или еще что-нибудь такое, городское, цивильное. Он приезжал на вокзалы, ходил по супермаркетам, стеклянные двери раздвигались перед ним, продавцы сторонились парня в выцветшей куртке, а Шаталов все думал, как там поле, как там Славка, как там колосья, не поклевали ли зерно нахальные вороны. Шаталов заметил, что уже не может спокойно зайти в кинотеатр или клуб, посидеть до утра, расслабиться, – измочаленные, измозоленные руки сами теребили дорогие скатерти, искали соху. И Шаталов понимал, что уже невозможно избавиться от поля, если оно, это поле, не только где-нибудь там, за городом, а в твоей собственной душе.

Раз в неделю приезжали люди на больших фургонах, загружали в фургоны душистый хлеб, платили Шаталову за труды пятьдесят рублей и уезжали не то в Челябинск, не то в Чебаркуль. Иногда они сидели в доме, пили чай, ели хлеб, говорили о делах, о том, кто как живет. Кто-то рассказывал, как поступил заочно на курсы журналистики, кто-то собирался ехать в Испанию, кто-то запустил в Сети новый проект, ждал результатов. Шоферы были все сплошь молодые парни, они только готовились жить, покорять этот мир, такой большой и прекрасный, чтобы этот мир заговорил про них.

Сегодня они сидели допоздна, уехали только, когда стало смеркаться, – вспомнили, что нужно доставить хлеб в города.

Когда они ушли, Шаталов вымыл чашки и сел у окна. Не спалось, и каждый шорох, каждый вздох поля больно отдавался в сердце, и Шаталов слышал, как в сарайчике копошится Славка, беспокойно бухает в стену мускулистым боком.

Шаталов вошел в Интернет – нужно было что-то делать, что-то искать, как-то пробиваться в мир, который так упорно не хотел его принимать. Шаталов вспомнил, чем он занимается в свои тридцать пять лет, – и ему стало стыдно, что двадцать лет потратил на поле, не снял ни одного фильма, не опубликовал ни одной книги, не сделал карьеру менеджера и не засветился ни в одной передаче. Шаталов заходил на сайты институтов и академий и видел: на каждое место рвутся толпы желающих, они будут толкать друг друга локтями, плести какие-то каверзы, карабкаться…

Шаталов вздохнул. Да, меня не учили карабкаться, не учили пробиваться – все эти двадцать лет проклятый дед учил меня только работать – пахать поле и смотреть, как растет поле. А работать стало не модно, сейчас модно продавать свои и чужие труды…

Шаталов вздохнул еще раз, выключил ноутбук, погасил свет, впотьмах ища жесткую подушку и стеганое одеяло. Нужно было спать, и не засыпалось, беспокойная ночь…

Кто-то просигналил снаружи, Шаталов поднялся, посмотрел в окно – кажется, перед домом остановилась машина. Он вышел в сизую холодную ночь. Машина была новенькая, обтекаемая, двадцать лет назад таких машин – как из фантастического фильма – и в Москве не было.

– Слышь, мужик, – из раскрывшейся дверцы показался человек, – помоги, будь другом, у тебя масло машинное есть?

– Найдется, – согласился Шаталов, – пойдемте в дом.

– Спасибо, вот это по-нашему, – человек вышел из машины, осторожно пошел по траве, боясь запачкать ботинки, – а то заклинило, ни туда, ни сюда, один черт с этими японскими штучками… Понавезли в страну, ну правильно, своих-то автомобилей не делаем… А они наших дорог не терпят, ломаются, как орехи… Ну что, мужик, ты тут, что ли, живешь?

– Здесь, – Шаталов распахнул дверь перед гостем, – добро пожаловать.

– Ага, спасибо, – мужчина зашел, по-хозяйски огляделся, – а ничего у тебя тут, электричество, ноутбук, вода есть… Вот как, оказывается, в деревне тоже люди живут, а я-то думал… – он обернулся, посмотрел на Шаталова, прищурился, притопнул ногой, хлопнул в ладоши, – Лешка, ты, что ли?

– Игрек? Вот не думал, что тебя здесь увижу…

– Да я тоже не думал… – Игрек торопливо пожал руку Шаталова, – я тут, понимаешь, на фестиваль ехал, какой-то там Славянский базар, не базар, дернул меня черт в машину сесть, нет чтобы в самолете, как все… Замотался уже в этих самолетах, туда-сюда по свету, на ту, на эту премьеру, я же уже десять фильмов снял, ты знаешь? За два даже «Пальмовую ветвь» получил, ты приходи как-нибудь в гости, покажу… Запарился совсем с этими самолетами, а как тут не запаришься, я теперь три передачи веду, там прямой эфир, тут кривой, между двух огней разрываюсь… Видел, наверное, «Коротко о главном»? Вот, вот… Хорошо, что мы встретились, хочешь, я тебе книжку свою подпишу, у меня там в машине лежит парочка… «Шпионская баллада», не читал? Сейчас все только про нее и говорят, литературное открытие года…

Шаталов кивал и слушал, и наливал гостю чай, и смотрел за окно в черничную ночь, где жило и шумело поле, и где за стеной копошилась Славка, громыхала ведром, жадно пила воду. А ведь опять ведро перевернет, как пить дать перевернет, вот и давай ей пить после этого. Что он там говорит? Про фестивали какие-то, про передачи, а ведь пробился парень, хорошо пробился, а не так давно за одной партой сидели…

– Ну а ты теперь что? – спохватился Игрек. – Что я все про себя да про себя, ты давай тоже рассказывай, кто ты теперь? Фильмы-то твои снимают?

– Да нет…

– А ты бы с режиссерами, с продюсерами поговорил, они молодые таланты ищут, а тебе уже за тридцать, сам бог велел пробиваться… Хочешь, я тебе адресочек дам, подъедешь в Рязань, там сейчас у продюсеров какой-то съезд, слет, таланты ищут… Все вместе собрались, глотки друг другу перервать готовы… Хочешь, до Рязани на машине своей подброшу?

– Да нет, – Шаталов смутился, – мне надо поле пахать.

– Чего делать надо?

– Ну… поле пахать, это работа такая, там рожь сеешь, она прорастает, потом на мельнице мелешь, хлеб из нее печешь…

– Интересно… Творческая работа?

– Ну… да, вообще-то, – у Шаталова язык не поворачивался сказать «нет».

– А платят-то хорошо?

– Ну да, закупщики пятьдесят рублей в неделю дают.

– Это за каравай? За килограмм?

– Да нет, просто…

– Ты что? – глаза Игрека распахнулись. – Ты хоть понимаешь, что за спасибо работаешь? Ты у них больше потребовать можешь? Да и вообще… – он посмотрел на мертвую темноту ночи, – говорят, тут в деревне нет перспектив. Так что давай в город перебирайся, ну хоть не сразу в столицу, но… Надо же пробиваться в жизни, давно уже пора, ты, брат, много упустил…