Знаете ли вы, что такое фьючерсы?

Само слово «фьючерсы» происходит от английского слова «future», что означает «будущее». А называется так некая сделка, покупка-продажа, но не сейчас, а когда-нибудь в будущем. То есть, продавец надеется, что в будущем у него будет товар, а покупатель, что этот товар ему будет нужен.

Писатель всегда находится в сходной ситуации. Он работает для будущего, иногда – весьма отдалённого. При самых благоприятных условиях промежуток между созданием текста и его выходом к читателю составляет два-три месяца (я не беру в расчёт Интернет или газеты), а значит, сочиняя сейчас этот текст в декабре 2010 года, я должен думать, интересно ли будет его читать в феврале следующего?

Проще всего в такой ситуации писать о вечных ценностях или проблемах, но журналистика – такая вещь, что интересно писать и читать про то, что болит сегодня, сейчас.

А сейчас нас волнуют снегопады, пробки на дорогах и национальный вопрос.

И мне очень бы хотелось, чтобы перечисленные вопросы были сиюминутными. Чтобы читатель, раскрыв журнал и прочитав о них, воскликнул: «Как это всё устарело! Какие снегопады? Какие кавказцы? Какие пробки?»

Но, увы, я уверен, что и то, и другое, и третье сохранится в Москве до февраля. И если от пробок, в принципе, можно избавиться, хотя и трудно, то кавказцы и другие народности подобны снегопаду. Это существенная часть нашего климата, и надо просто научиться с ними жить. И если снегопад вряд ли сделает шаги в этом направлении – он как шёл, так и будет идти, – то разумные народности могут со своей стороны сделать шаг нам навстречу и тоже научиться жить с нами.

Под словом «мы» я подразумеваю тех, кто здесь жил и живёт, в том числе и представителей других народностей, научившихся жить здесь и сейчас.

Выпавший снег можно собрать и вывезти из города. Но с людьми так не поступишь. Нам остаётся только признать существование друг друга и равенство перед законом и Богом.

Александр Житинский

Я наливал чай, когда Юрико закричала в первый раз. Так кричат не от боли – тот крик жалобный и осторожный, выдающий желание сохранить силы, – а когда страшно до потери контроля над собой. Горячий фарфоровый чайник с полотенцем, наброшенным на ручку, я еще сумел опустить на стол, но Юрико закричала снова, и чашку я просто бросил. У дверей в ванную я оказался одновременно с лопающимся звоном, догнавшим меня из кухни. Горячая вода тонкой струйкой бежала в заткнутую пробкой раковину и вот-вот должна была наполнить ее до краев. Юрико смотрела на себя в зеркало сквозь пальцы, которыми она стянула вперед кожу на лице, и не повернулась ко мне, продолжая уже не кричать, а клекотать бьющимся в горле воздухом.

Шлепком ладони я закрыл кран. И этой же ладонью, только успевшей стать влажной, зажал поверх ее собственных пальцев рот.

– Что? – выдохнул я, пытаясь поймать ее взгляд.

– У-а-у-ы, – промычала она и дернула головой.

Я отодвинул руку.

– Уйди от меня… – взвизгнула Юрико, и я тут же ее снова заткнул.

– Успокойся. Не кричи. Сейчас сбегутся соседи и начнут колотить в дверь, – шепотом заговорил я. – Хочешь им все объяснять? Кивни, если поняла, и я тебя отпущу!

Она кивнула, но едва я убрал ладонь, как она зачастила, с каждым словом все сильнее взвинчивая себя.

– Я знала, что тебе нельзя верить! Никому не верила, а тебе поверила! Думала – доктор, взрослый человек, сумеет позаботиться о себе и обо мне. А теперь что, умирать? Я не хочу умирать – я еще и не жила толком!

Сначала я подумал, что у нее психоз. Вчера Юрико исполнилось двадцать, она официально стала совершеннолетней, и мы отметили ее день рождения в «Синдзюку». Сам я похмелья не чувствовал, но ведь она девушка… И тут я разглядел то, что она пыталась сжать пальцами на сморщенном лбу – тонкий, очень тонкий валик под кожей, идущий от переносицы косо вверх.

– Убери руки, – сказал я, и, когда она выполнила мою просьбу, осторожно прикоснулся кончиком пальца к складке. – Не больно?

Она не ответила, но и так было ясно, что больно ей не было. Я же чувствовал под двумя слоями кожи – своего пальца и ее лба – нечто твердое, похожее на обрезок стальной проволоки или толстой рыболовной лески. И это нечто чуть заметно двигалось в сторону волос.

– Стой здесь, не шевелись. И не морщи лицо, – скомандовал я. – Сейчас вернусь!

В среднем ящике кухонного стола, под скребком для чистки рыбы и штопором, у меня валялся сосудистый зажим. Конечно, не иглодержатель – тот держал бы надежней, но лучшего инструмента у меня не было. Хорошо еще, что в картонке осталось последнее лезвие для безопасной бритвы. Распечатать его, разломить продольно, одну половинку зажать и еще раз обломить, на этот раз под углом – все манипуляции заняли меньше минуты.

Юрико стояла, как я ее и оставил, лишь оперлась рукой о маленькую раковину. Я плеснул из флакона с одеколоном на обломок лезвия в зажиме, смочил себе подушечку большого пальца и протер им кожу на лбу девушки. Проволочник почти достиг линии роста волос, ему оставалось до нее чуть больше бу [1].

– Закрой глаза, – попросил я, – и повернись к свету.

Она чуть сдвинула к лампочке над дверью бледное до синевы лицо и зажмурилась. Я вдохнул, ухватил левой рукой Юрико сзади под шею, примерился лезвием и сделал возле самой головки паразита небольшой разрез, наполнившийся блестящей кровью.

– Н-н-н! – промычала Юрико, отозвавшись на боль.

Я лишь сильнее сжал ее затылок, расстегнул зажим инструмента, сбросив испачканное лезвие в раковину, и полез его подраздвинутыми браншами в рану. Вообще я не хирург – гастроэнтеролог, но в интернатуре мне пришлось проходить двухмесячный практический курс оказания неотложной помощи, в частности, однажды ассистировать травматологу, извлекавшему из пятки ребенка обломок швейной иглы. Много лет прошло, но до сих пор памятен звук, с которым стальной хирургический инструмент наталкивался на увязшее в тканях инородное тело. Трудно подобрать слово, точно его описывающее: хруст? скрежет? Сейчас было очень похоже на ту операцию, и я, соприкоснувшись браншей с паразитом, застегнул зажим на первый зубчик и начал осторожно выкручивать проволочника из-под кожи.

– М-м-м-м… – продолжала подстанывать Юрико, но я пропускал все это мимо ушей.

Проволочник извлекался трудно – в зажим попали и подкожные ткани. Наконец, из раны показалась извивающаяся окровавленная нить, мгновенно скрутившаяся вокруг кончика инструмента.

– Все, – сказал я, отпустил голову Юрико и пристроил зажим на край раковины. – Подожди, нужно перевязать ранку.

В аптечке нашлась лишь упаковка стерильного бинта в вощаной бумаге. Когда я, не без труда ее вскрыв, снова появился в ванной, Юрико в обмороке сидела у стены, свесив голову на грудь. Струйка крови пробежала со лба, повиснув неопрятной загустевшей каплей на кончике носа. Мне пришлось самому отмывать девушку, а потом и накладывать повязку на ее болтающуюся, словно у старой тряпичной куклы, голову.

От ватки с нашатырем толку было чуть – Юрико лишь отдергивала от нее лицо и слабо шевелила руками, поэтому я оставил попытки привести ее в чувство, подхватил на руки и унес в комнату. Пристроив ее на нескатанный с утра футон, я укрыл Юрико одеялом и сам сел рядом, пытаясь собраться с мыслями. Вскоре тишина, царившая в комнате, показалась мне невыносимой, и я, протянув руку, включил старенький ламповый приемник. Хотя из него тут же задребезжал сямисен и застонала сяку-хати [2], даже это оказалось лучше могильного безмолвия.