– Я всегда любил тебя, хоть ты и не идеальна… Вася не менял тебя и твой характер, а только подсадил небольшое, но очень сильное желание.

– Завести себе любовника-десимулянта, – пробормотала Таня. – Причем именно тебя!

– Да… Но в следующий раз я все же придам тебе некоторые черты Иришки, – продолжал Тарас. – Чтобы было легче управлять тобой.

– Ты ведь отнимаешь у меня не жизнь, – сказала Таня тихо. – А смерть.

– Да, – сказал Тарас. – У меня были хорошие учителя по этому предмету.

– Но, Тарас…

– Меня, вообще-то, Лешей зовут, – сказала он. – Я уже не Тарас, хотя я, конечно, и не Костик. Как ты тогда сказала? Я – интерферент.

Таня посмотрела в эти черные, как южная ночь, глаза, приставила дуло к виску и нажала курок.

Стоял июльский полдень. Старик и его старуха сидели в доме за рассохшимся деревянным столом и перекидывались в «дурачка». Карты были засаленные, с обтрепавшимися и обломавшимися краями. Худой, поджарый и жилистый старик с азартом хлопал ими об стол, а плотная, широкоплечая старуха лениво роняла карту, сбрасывая её с ладони большим пальцем. Её карта иногда падала рядом с картой старика, и тот надвигал её на свою, словно находил в том какой-то порядок.

Шлёпанье карт о столешницу и кряхтенье старика и старухи были единственными звуками, наполнявшими дом. Не звенел комар, не гудела муха. Не зудели за окнами слепни, не кричали воробьи, не ахала на старой ели кукушка. Стояла странная тишина. Тишина внутри, тишина снаружи. Тишина мёртвая, неподвижная. Тишина оглушающая.

– Шестёрку – козырным королём! Ну ты, мать, даёшь! – Старик отодвинул битые карты.

– Не хочу я, Иван, играть. Надоело всё. – Старуха смешала свои карты и уронила голову на руки.

Но старик знал, что она не плачет.

– Эй, Марья! – Он тронул старуху за плечо. – Незачем горевать. Дети целы, обе коровы при нас, скоро три станет, бык у Игната – способный… Куры, петухи, цыплята, свиньи. – Иван загнул пальцы. – Ишь сколько… Огурцы, помидоры, картошка, моркошка. Карпы в озере плавают. Всё у нас есть. Спичек, соли ещё полно – так много, что делиться имя могем.

– Тоска, – не поднимая лица, глухо сказала старуха. – Не горюю я, Иван. Тоска! Нет никого. Мы да сосед Бурдюков с внучками. Внучкам-то бурдюковским ещё повезло, что из города на лето приехали… Всех пожгли грибы атомные!

Старик тасовал колоду.

– Могло и хуже быть, – сказал он. – Мы, почитай, единственно кто уцелел тута. Если б дети не послушались, остались бы там, каково бы было? Вот внучки Бурдюкова созреют, женим парней. Радоваться надо, к жизни будущей прислушиваться!

– Прислушиваться? – Старуха подняла лицо, посмотрела на старика. – Не к чему и не к кому теперя прислушиваться. Ни синички, ни грача, ни сороки! Ни воробья с голубем! Я в лесу грибы-ягоды боюсь собирать и ходить туда боюсь: не живой наш лес! Ни комара, ни мухи! Ни паутинки! Кажется, и ветра нет, деревья не шумят. А в доме что? То, бывало, хозяюшко мохнатый за голбцом скребётся, да сверчок на скрыпке скрыпит… А нынче? Будто ваты в уши натолкано! И часы, зараза, испортились… Померло всё!

– Ну, пчёлы-то у нас живут, – возразил Иван. – И дождевые черви в земле ползают. Может, когда землеройку, крота увидим. Или мышь-полёвку. Не то горностая. – Он помолчал, глядя на рубашки карт. – Степан говорил, будто жаворонка давеча слыхал. Ты погоди малость!

– Да уж погожу, куды мне спешить! Но пусто мы живём, Иван, пусто! Уж как наскучили эти Бурдюковы… Словом перекинуться не с кем. Радио молчит. Телевизор тоже. Электричество порвано. Ничего, Иван, нет! За книжку, за какой-нибудь журнальчик… ей-ей, корову бы отдала! Вот не читала раньше, а гляди-тко! Телевизор, ящик этот, – и от него-то ни книг не покупали, ни газет не выписывали! Всё в сериалы таращились! Эх! Хоть бы старую, изорванную книжку, полкнижки… А то пялимся в энти карты кажный день! Я уж всякую крапинку-царапинку на них вижу, в шулера опытны могу иттить…

– Вот шельма!.. То-то гляжу, мои карты как книгу читаешь!.. Пойду-ка лучше к Бурдюкову, с ним перекинусь.

Протяжно промычала корова Мила. Ей ответила её дочка корова Клава.

– Чего это оне?

– Нишкни! – Марья вскочила с табурета; табурет упал.

– Эк разошлась! Тихо, говорит…

Старуха подошла к окну, отдёрнула занавеску.

– Кажись, слышу что-то. – Марья вглядывалась куда-то вдаль. – Ты не слышишь?

Двое в доме замерли.

Что-то гудело вдалеке. Будто какая-то машина.

– Стёпка с Федькой где? – опомнившись, спросила старуха.

– С коровами, понятно, – сказал старик. – К ним пойду.

Степан с Фёдором уже стояли на дороге. Коров загнали в стайку. Старший сын, высокий жилистый Фёдор, полуодетый, в брюках и галошах, щурясь, смотрел на песчаную дорогу. Его очки потерялись при бегстве из города в деревню, да и не бегстве – дезертирстве. Фёдор перебросил через шею ремень АК-74, поправил автомат на груди. Младший, Степан, пониже брата, плотно сбитый, широкий в плечах, засунув руки в карманы дырявого пиджака, казавшегося ему маловатым, насвистывал чистенько «Беловежскую пущу». На плече Степана висел экзотический пистолет-пулемет Шпагина, матово отсвечивавший хромом. Наверное, и в избе Бурдюковых шестнадцати– и четырнадцатилетние Ася и Катя тоже дослали патроны в патронники своих «макаровых». Да и дед Игнат устроился в огороде не сорняки полоть. Остальные деревенские дома давно пустовали, разваливались: деревушка спряталась в сибирской глухомани. Оттого, видать, и ракеты её облетели…

– Не вижу… Что там, Стёпа? – спросил Фёдор.

Вдали клубился песок. Похоже, ехала легковая машина. Звук двигателя был лёгким и одиночным.

– Нет, не грузовик, – сказал Степан. – «Жигули» вроде! – Степан сплюнул. – Ну-ка, марш за забор! Фёдор, ты – за сирень. Всем лечь! – Степан снял ППШ с предохранителя, передёрнул затвор и лёг в траву.

– Натуральный солдат! – с удовольствием сказал Иван, устраиваясь за забором возле Марьи и глядя в щель между досками.

– Типун тебе!.. – огрызнулась старуха.

Белые «Жигули» остановились, не доехав метров десяти до Степана. Водитель заглушил мотор. Бока машины были ободраны так, словно по ним прошлись вилами, передние фары разбиты, дверцы с одного бока сильно помяты. От лобового стекла уцелела только левая половина, укрывавшая водителя от воздушного потока. Из «Жигулей», упираясь руками в землю, вылез худой парень в рваной футболке и джинсовых шортах. Упал на живот, с трудом сел. Степан смотрел на него через оседавшие клубы пыли. Пахло бензином. Степан поднялся.

– Руки вверх!

– Я не вооружён! – Парень встал на колени и поднял руки. Руки, однако, падали в стороны, и парень стал одной рукой держать другую.

– Лишних движений не делай, понял? – сказал Степан, подходя к приезжему. – В кустах и за забором люди с оружием.

– Мне бы только поесть! – сказал человек в шортах. – За мной никого нет, я один. Поесть, попить, с голоду умираю. Прямо сейчас умру.

– Это запросто, – сказал Степан.

Дырчатый ствол ППШ упёрся во впалую грудь незнакомца. Небритый, всклокоченный, вонючий человек. На щеках глубокие ямы, губы на зубах натянулись, глаза провалились. Поднятые руки – белые, странно длинные, вены – тонкие, фиолетовые. Не руки, а разлинованные странички из школьной тетрадки. 25 лет? 30?

– Раздевайся! До трусов, – приказал ему Степан. – Так оно безопасней. Не спеши, а то пальну. Мы два года людей не видели.

Приезжий, сильно шатаясь, встал на ноги. Он шумно выдохнул, и шорты сами собою свалились с него.

– Руки-то какие тощие! Не мужик, – сказал Степан.

Незнакомец, весь дрожа, стянул с тонкого тела грязную футболку.

– Ляг в траву, – сказал ему Степан и крикнул, не отворачиваясь от незнакомца: – Отец, принеси парню воды!