— О! У меня самые скромные вкусы, миссис Энджелл. Я всегда люблю самое лучшее!

Бёртон взъерошил ему волосы.

— Ладно, иди, Язва. Жду новостей — и получишь еще кусок.

Оскар собрал газеты и выбежал на улицу.

Когда они остались одни, Бёртон спросил миссис Энджелл:

— Вы слышали новости?

— Да, сэр. Пусть поможет ему Бог! А вы, наверно, ужасно потрясены?

— Он ненавидел меня.

— Сэр, его просто ввели в заблуждение.

— Нет, не совсем так. Репортеры уже стучали к нам?

— Бог миловал, сэр. Они, видно, думают, что вы еще в Бате.

— Вот и хорошо. Если позвонят, плесните на них помои из ведра. И, пожалуйста, никого не впускайте, миссис Энджелл. Я не хочу никого видеть.

— Конечно, конечно. Хотите что-нибудь поесть?

Бёртон пошел по лестнице к себе:

— Да, пожалуйста. И полный кофейник.

— Хорошо, сэр.

Пожилая дама с тревогой глядела на него, пока он не исчез в своей комнате, которую называл кабинетом. Она слишком хорошо знала Бёртона и догадывалась, какие чувства сейчас владели им.

— Кофе, еще чего! — ворчала она, спускаясь на кухню. — Бутылка бренди до вечера, никак не меньше.

Бёртон сидел в старом кресле, положив ноги на каминную решетку. В одной руке он держал стакан с бренди, в другой письмо, пришедшее с Даунинг-стрит, в котором было написано: «Сразу по возвращении в Лондон немедленно свяжитесь с канцелярией премьер-министра».

Он отхлебнул бренди и почувствовал, как по животу побежал огонь. Он очень устал, но не мог заснуть — тяжелый груз депрессии гнал сон прочь.

Чуть откинув голову и смежив веки, он стал вслушиваться в тишину. Этому трюку суфиев он научился по дороге в Мекку. Слух обостряет ум, часто поднимая из глубин сознания неожиданные идеи и озарения.

Он услышал, как слегка потрескивают полки с книгами — видимо, дерево реагировало на изменчивую температуру раннего вечера. Других звуков в кабинете не было, кроме его собственного дыхания и тиканья часов на каминной полке. Однако из двух больших окон доносилась приглушенная какофония столицы: топот ног по мостовой, пыхтение паросипедов, крик уличных торговцев, стук паромоторов винтостульев, пролетавших над домом, собачий лай, детский плач, урчание и шипение паролошадей, цокот копыт, вульгарный смех проституток.

И вот… шаги на лестнице.

«Чем же заняться?» — подумал Бёртон.

Негромкий стук в дверь.

— Войдите.

Появилась миссис Энджелл с подносом, на котором стояли большое блюдо с мясом, сыром и хлебом, а также чашка, сахарница и кофейник. Она поставила поднос на стол рядом с Бёртоном.

— Холодно, сэр, не зажечь ли огонь?

— Попозже, миссис Энджелл. Не поможете ли мне черкнуть записочку?

— Конечно.

Экономка, которая по совместительству являлась и секретаршей, тут же села за стол, вырвала чистый листок из кожаного блокнота и взяла ручку. Потом опустила перо в чернильницу и вывела под диктовку Бёртона: «Я в Лондоне. Жду дальнейших инструкций. Бёртон».

— Пошлите с бегунком на Даунинг-стрит, 10, пожалуйста.

Женщина с удивлением посмотрела на него.

— Куда?

— Даунинг-стрит, 10. И немедленно, прошу вас.

— Да, сэр.

Она взяла записку и удалилась. Бёртон слышал, как она, стоя у парадной двери, трижды дунула в свисток. Через полминуты появилась сверхсобака, выведенная из борзой. Накормив животное, экономка вложила письмо между ее челюстей и внятно произнесла адрес. Собака махнула хвостом — поняла! — и со всех ног помчалась на Даунинг-стрит.

Эти собаки служили по ведомству связи и были первым практическим приложением евгеники, одобренным британской общественностью. Каждая борзая знала все лондонские адреса в радиусе пятидесяти миль, умела разносить почту, а также лаять и скрестись в дверь адресата, пока у нее не забирали корреспонденцию. Свободные бегунки дежурили на улицах, ожидая призывные три свистка.

Еще одним нововведением были длиннохвостые попугаи, которых прозвали болтунами. Они умели с феноменальной точностью повторять все слова. Достаточно было прийти на почту, передать устное сообщение одной из птиц, назвать имя адресата и точный адрес, и попугай немедленно летел прямо к нужным ушам.

Но была одна проблема, которая с самого начала беспокоила евгеников: модифицируя вид, они иногда получали неожиданные и нежелательные побочные эффекты.

Болтуны, например, сквернословили, насмешничали и, бывало, обижали людей. Передаваемые ими сообщения были обильно приправлены ругательствами, которых отправитель, разумеется, не произносил. Вначале предполагалось, что в каждой семье будет свой собственный болтун, но никто не захотел вечно слышать ругань в своем доме, и болтунов разместили только в вольерах почтовых отделений.

У бегунков тоже был один недостаток, правда, вполне терпимый, — зверский аппетит. Несмотря на то что собаки были тощими, как ремни, они поглощали невероятное количество еды и требовали ее всякий раз, когда прибегали на свист. Получалось, что, хотя бегунки работали бесплатно, те, кто ими пользовался, вынуждены были тратить значительную сумму на собачий корм.

Бёртон услышал, как дверь захлопнулась. Всё, значит, его письмо уже в пути.

Он отхлебнул еще бренди и потянулся за чирутой; он любил дешевый и сильный табак.

«Исследовать Дагомею?» — спросил он себя, все еще думая о том, чем займется теперь, когда с истоками Нила все стало ясно. Ему хотелось в новую экспедицию, но он понимал, что Мурчисон не доверит ее ему. Перепалки между ним и Спиком и так раскололи Королевское географическое общество, и президент, несомненно, назначит руководителем новой экспедиции нейтрального географа.

Дагомея… Бёртон уже какое-то время назад планировал экспедицию в этот опасный регион Западной Африки, но никак не мог собрать достаточную сумму.

Может, поискать спонсора? Или написать книгу?

Да, кстати, книги — это хорошая идея. Он уже давным-давно хотел перевести на английский всю «Тысячу и одну ночь», — похоже, пришло время начать этот проект. А еще неплохо было бы закончить составление сборника магических обрядов индусов — пачка исписанных листов лежала у него на столе уже несколько месяцев, все не доходили руки.

«Буду писать книги, держаться тише воды, ниже травы и ждать, когда врагам надоест враждовать», — удовлетворенно решил Бёртон.

Изабель…

Он посмотрел на пустой стакан, держа в зубах чируту, пустил кольцо дыма, протянул руку к графину и налил себе еще бренди.

Уже больше года он думал, что пора бы жениться на Изабель, но сейчас им овладели сомнения. Да, он любил ее. Ценил ее практический ум, но возмущался ее властностью и стремлением действовать очертя голову, часто даже не посоветовавшись с ним; его восхищал ее неподдельный интерес к экзотике и эротике, но смущала ее религиозность и какая-то ограниченность… В конце концов, Чарльз Дарвин давно доказал, что Бога нет, но семья Изабель и она сама почему-то все еще цеплялись за эту иллюзию.

Он решил утопить нахлынувшее разочарование в новом стакане. Потом еще в одном. И еще.

В восемь часов вечера, когда раздался тихий стук в дверь и появилась миссис Энджелл, Бёртон был уже сильно пьян.

— Вы выпили хоть чашку кофе? — спросила она.

— Нет, и не собирался, — отрезал он. — Что вам нужно?

— Оскар вернулся.

— Язва? Пусть бежит сюда!

— Не думаю, что вы сейчас в состоянии разговаривать с мальчиком.

— Еще как в состоянии, черт побери!

— Я сказала, нет.

Бёртон с трудом вытолкнул себя из кресла и встал, покачиваясь из стороны в сторону; в глазах его зажегся гнев:

— Замолчи, женщина, и делай, что тебе говорят! Дьявольщина!

— Нет, сэр. Вы пьяны и сквернословите. И напоминаю вам, что, хотя я — ваша экономка, вы живете в моем доме, и я могу разорвать наш договор тогда, когда захочу. Я сама поговорю с мальчиком и передам его слова вам.