И снова Хизер показалось, что отец чуть шевельнулся на своём кресле. В душу закралась безумная надежда – может быть, ещё не поздно, ещё не всё… Упав на колени перед креслом, она судорожно коснулась руки отца. Ледяной холод проник через пальцы в самое сердце, замораживая кровь. Нет…

Хизер застонала и уронила голову на ноги отца.

Как… как это так?

Слёзы душили её, но не хотели выступать на глаза. Они оставались внутри, обжигая невыносимой горечью. Хизер вдруг подумала, что она сейчас сойдёт с ума или умрёт. Одно из двух. Она попыталась закричать, не смогла. Крик тоже застревал глубоко в горле, даже не рождаясь. Единственное, что сейчас было ей под силу – это стоять на коленях перед креслом, обнимая тело отца.

Решётки рухнули, сломленные болью, и в темницу девушки, заточённой в дальнем уголке подсознания, хлынул яркий свет. Та, кого звали Алессой, скребла по сгнившим прутьям, выбивая себе путь наружу. В мгновение ока она вырвалась наружу, заполонила разум и слилась с Хизер, подчиняя её волю себе – своей ненависти и своим бесконечным страданиям. Но Хизер этого не знала.

Часы на стене невозмутимо отсчитывали секунды, минуты и часы. Хизер их не слышала. Из-за стёкол окна в комнату заглядывала печальная луна, обезображенная чёрными пятнами. Хизер её не видела. Она имела право быть со своим отцом, который ушёл от неё. Она имела право содрогаться в безмолвном плаче, разрывающем душу. Она имела право уйти в забытье, ставшее для неё единственным спасением – в забытье, которое могло длиться вечно…

Я вижу его.

Я вижу его днём и ночью, во сне и наяву. Я вижу его, когда выношу мусор из квартиры или когда лежу поздней ночью на кровати, уставившись в потолок. Я вижу его в солнечных бликах, отражающихся со стен, в каплях осеннего ливня и в безмятежно спящем лице моей девочки. Я хочу его забыть, но не могу. Он всё время со мной, ходит по пятам невидимым призраком, готовый в любой момент всадить нож в спину. Сколько раз я оборачивался в животном ужасе, уверенный – вот оно – и ничего не видел… Но я знаю: он где-то близко.

Тихий Холм. Наверное, я сумасшедший, что не могу стереть из памяти события четырнадцатилетней давности, но с этим ничего не поделаешь. Этот город, Тихий Холм, не отпускает меня из своих холодных объятий. Когда-то на заре веков я, ничего не подозревающий, въехал в туманные просторы проклятого города… и, Боже мой, я думаю, мне так и не удалось оттуда выбраться. Я до сих пор блуждаю по его пустым улицам и нигде не вижу спасительного огонька.

Зачем я всё это пишу? Ведь знаю же, что не осмелюсь показать сие написанное никому… даже Хизер. В первую очередь – Хизер. Она ничего не должна знать, и я даже на смертном одре буду всё отрицать – ради неё самой. Но я не могу больше терпеть – мне нужно как-то выплеснуть яд, накопившийся в душе и отравляющий мой дух. Рассказать всё… И лучше этим «кто-то» будет безмолвный лист бумаги, что лежит передо мной, а не кто-то живой. Лист бумаги не может никому ничего рассказать, он будет просто покорно слушать мои слова, впитывая их в себя.

Моя дочь спит в соседней комнате; я слышу, как она ворочается во сне. Не знаю, что ей снится, но, надеюсь, что-то хорошее. Мне же уже давно снятся только кошмары, причём с удручающей регулярностью. Я привык. Страшные сны имеют силу только ночью, они уходят с первыми лучам рассвета – в этом их замечательная особенность. За это свойство я готов простить самые тёмные ночные грёзы. Потому что знаю – бывают кошмары, которые не хотят уходить, когда просыпаешься… но обо всём по порядку.

Меня зовут Гарри Мейсон – вернее, так меня нарекли при рождении. Уже который год я вынужден скрываться под другой фамилией. У меня плохое зрение, я вынужден носить очки с толстыми стёклами. Зарабатываю на жизнь тем, что пишу детективные романы – один скучнее другого, но определённый круг постоянных читателей я себе таки заработал. В настоящий момент времени сижу за любимым «Ундервудом» в своём кабинете. На столе горит мощная ночная лампа, поэтому здесь довольно светло, хотя на дворе уже ночь. Я слышу, как высоко на небе воет ветер, гоняя мёрзлые облака. Звук неприятный, но чем-то завораживающий.

Никак не могу подобрать, с чего начать… Не то чтобы я плохо помнил события того осеннего вечера – нет, они впечатались в мою память с мельчайшими подробностях. В этом моё проклятие – я всегда всё помню слишком хорошо. В молодости это радовало, но по мере прожитых лет груз воспоминаний, зачастую ненужных, уже прогибает спину… Да, я хорошо помню ночь первого снегопада в Тихом Холме, но моя рука не хочет писать. Она отказывается запечатлевать ту страшную ночь на бумаге. Но, думаю, я смогу подавить этот маленький бунт, если как следует поднатужусь.

Хорошо… Начну.

Стоял обычный осенний вечер. Вообще-то, «обычный» – не совсем верно сказано, на восточном побережье каждый день октября уникален по-своему. Осень в Мэне – вещь совершенно особая, постичь её не могут даже коренные жители. Она поражает своим разнообразием и изменчивостью. В ней есть всё – и золотые кроны деревьев, как в картинах русских художников, и огромные поседевшие поляны, и юркие лани, скрывающиеся меж голых стволов. Охотники не упускают своего шанса: то и дело в лесах можно услышать грохот выстрела, сбивающий жёлтые листья.

Температура той ночью опустилась до минусовой отметки, и, глядя на покрытые коростой льда лужицы у дороги, я подумал о том, что скоро вполне может пойти снег. Мысль, конечно, абсурдная, учитывая, что в здешних местах снегопад начинался в лучшем случае в конце ноября. Но небо было таким тёмным и прозрачным, а звёзды такими бескомпромиссно яркими, как бывает только перед большим снегом. Снег был мне не на руку; я с ужасом воображал, как мне потом придётся возвращаться по узкой дороге, на которой подтаивает свежевыпавший снег. Гололёд – и то лучшие условия.

С этими мрачными думами я взглянул на Шерил. К моему удивлению, она не спала; её чёрные глаза-бусинки были открыты. К груди она прижала книжку, которую начала читать ещё дома. Закладка была заложена на половине. Меня распирала гордость за свою девочку: в конце концов, много ли в наше время детишек, которые читают книжки в семь лет по собственному желанию? Как и всякий родитель, я в душе питал скромную надежду, что моя дочь окажется вундеркиндом. Шерил пока эту надежду не разочаровывала.

Заметив, что я смотрю на неё, она улыбнулась, но ничего не сказала. Сегодня она вообще была необычно молчаливой. Обычно её ротик не закрывался часами – Шерил в жаре увлечения рассказывала мне сначала одно, потом переходила к чему-то другому, не менее интересному, чтобы опять вернуться к первому. Мне следовало бы догадаться, что с ней что-то не так. Но я, глупец, думал в то время только о дороге и о том, как бы не съехать в кювет. Впрочем, на один вопрос моей заботливости хватило:

– Шерил, не хочется спать?

Она замотала головой и уставилась в чёрное стекло окна – туда, где мелькали проносящиеся мимо отметки миль.

«Ничего, – подумал я, – пейзаж тебя мигом убаюкает».

Несколько минут я ни о чём не размышлял, полностью сосредоточившись на дороге, которая тянулась в темноте серой лентой. Время было позднее. Мне, в отличие от Шерил, хотелось спать. Прошлой ночью спал крайне мало – занимался подготовкой к предстоящей поездке. Лениво покачивая баранкой руля, я со сладким предвкушением представлял, как буду нежиться на кровати отеля. Я не знал, что пройдёт ещё много, очень много времени, пока я не осуществлю эту свою мечту. Я не знал ничего из того, что ждало меня впереди, и следил за полосой асфальта, ставшей для меня дорогой в ад.

А знала ли Шерил?.. Могла ли она догадываться? Я много думал над этим все годы, но ответа не знаю до сих пор. Она в самом деле казалась вялой и отрешённой, но в глазах моей девочки я видел такой привычный живой огонёк. Она изучала затянутую тьмой местность с огромным интересом, жадно вылавливая взглядом каждую деталь. Я было подивился этому, но довольно скоро нашёл объяснение – просто Шерил интересно, что за местность, где она будет отдыхать, вот и всё. Она никогда раньше не бывала в курортных городах, а Диснейленда в нашем городе не было отродясь. Так что ощущения для неё должны были стать совершенно новыми. В предвкушении будущих сладких впечатлений она с любопытством озирала осенние леса.