- Врешь ты все!.. Врешь!.. Зачем это Акиму Севастьяновичу!

- А ты, я вижу, и правда с луны свалился. Как это - зачем? По-честному-то, попробуй выгони план. Это тебе не статейки писать. Лес у нас длинномер, кубатуристый. Надо шарики в черепке иметь, чтобы руководить заготовками. А у него шариков нету. Он ничего не понимает. Когда дерево валят, не знает, где встать. Встал против комля, ему зуб вышибло, теперь железный зуб носит. Вот какой наш Аким лесоруб. По-честному станет работать, сразу будет видно, какая ему цена. Сразу скинут. Вот он и извивается. И все кругом довольны. И почет ему идет, и премиальные, и прогрессивка. Толстую деньгу скопит и сверкнет в Россию. А про нас чего ему беспокоиться? Жареным запахнет, он первый поможет нас на свет вывести, да сам еще и заявление в суд напишет… Ты как думаешь, по какой причине он посадил меня на Витькину машину? Чтобы тебя до места доставить? Как бы не так!.. Он меня за баранку посадил, чтобы я тебя в пути каким-нибудь подходящим способом на нет свел. Посажу, мол, Хромова. Он, победна головушка, знает, что этот очкарик на него везет. Авось он его там где-нибудь сковырнет или заморозит. Конечно, такой инструкции он мне не давал. Он про себя так думал и создавал обстановку. А мне велел: «Вези, мол, осторожно. Помни, кого везешь. Как следует вези…» Три раза повторил, да при людях, чтобы свидетели были. Если что случится, так он ни при чем. А я еще тогда, в кабинете, подумал: «Вот назло тебе, сука, довезу его до места! Пусть все, как есть, опишет! Что будет, то будет!..» Обидно, что не довез. Ох, как обидно!.. Теперь этот туполом об себе еще больше понимать будет.

- Постой, постой… А как же директор?..

- Что директор! Директор старенький. Только печати ставит. А заправляет Аким… Так что вот, друг, думай об себе сам. Другие об тебе не подумают.

До сих пор я не представлял, что в наши дни, в нашей стране существуют люди, которые ни во что не верят, люди, проповедующие древние теории несовершенства человеческой природы и бессилие человеческого ума.

Теперь, когда мощью человеческого разума преобразуется жизнь, когда наша Родина стала первой державой мира, когда мы уже не только верим, но и ощущаем коммунизм, как ощущают тепло утреннего солнца, - откуда берутся такие люди? Неверующие. Ни во что не верующие: ни в любовь, ни в будущее, ни в самого себя.

И передо мной возникло лицо технорука, его холодные глаза, отодвинутые при улыбке уши, блестящий нержавеющий зуб во рту. Вот он, червь, который выгрызает душу Николая Хромова!

Вот о ком надо писать, писать обязательно, чтобы его можно было бы распознать и немедленно обезвредить. Какая досада! Теперь, когда я это, наконец, понял, приходится сидеть и ждать превращения в сосульку!

- А он-то сам в коммунизм верит? - спросил я. - Как думаешь?

- Пока выгодно - верит, - ответил Николай.

Вдали послышался шум. Он становился слышней, отчетливей. Николай открыл кабинку. Высоко в небе на север летел самолет.

Шум стал замирать, а Николай все смотрел и смотрел в небо. Потом, когда совсем стихло, сел рядом и сказал:

- Все…

Затворить дверцу у него не было сил.

Еще студентом я вывел для себя такое правило: журналист должен быть неутомимым и самостоятельным в сборе фактов и исследовании материала. Он обязан не только отобразить то, что увидит, но и верно, партийно определить свое отношение к увиденному, а затем силой пера навязать свое отношение к читателю.

Пусть ты устал, пусть кончен срок командировки, пусть материала кажется вполне достаточно для очерка - не удовлетворяйся верхним слоем познания действительности, копай глубже! «Изучай жизнь!» - так было написано в моем дневничке. И еще было написано: «Спрашивай все, что можешь, говори со всеми, кого увидишь, езди всюду, куда можешь, смотри все, ни одну фразу не пиши приблизительно, об одном и том же спроси у десятерых, не гнушайся съездить за двести километров для проверки одного, самого мелкого факта…»

И теперь, замерзая в кабине грузовика, я мог только жалеть о том, что плохо следовал хорошим правилам. Вначале у меня был задуман очерк, в котором Николай выглядел героем, во втором варианте герой превратился в преступника, а сейчас нужно решить для себя, кто же этот оборотень по преимуществу: преступник или жертва? Видимо, не хватает у меня чего-то: житейской мудрости или высоты мышления… Читать надо было больше в свое время, больше заниматься марксизмом-ленинизмом.

Меня одолевали видения. То казалось, я дома, то - в тайге, на охоте, то странно ярко в сознании вспыхивали пустые мелочи: Терентий Васильевич режет сточенным ножом строганину, окно, залепленное на зиму сентябрьскими газетами. Но чаще всего представлялась мне толпа в редакции московской газеты… Тут были мои друзья, начальники, главный редактор, секретарша Люда. Все они обступили меня и расспрашивают о чем-то, я ничего не могу ответить. Хочу - и не могу. Меня тормошат, настойчиво, с раздражением кричат на меня, и мне приходится открывать глаза, хотя делать го не хочется. Я знаю: если открою глаза, снова увижу белую мертвую гладь реки - и больше ничего.

Но я все же разлепляю ресницы. Словно в тумане движутся черные расплывчатые фигуры людей на фоне бесцветного неба, стоит грузовая машина с работающим двигателем, рядом с машиной - запряженная в сани лошадь. Лошадь курчавая и вся в куржаке, как фарфоровая, а из саней почему-то идет дым. Расплывчатые люди ходят, толкаются, торопливо переговариваются, а один, высокий, сутулый, похожий на Максима Горького, повязанный по-ребячьи шарфом поверх поднятого воротника, то и дело кашляет.

Он чаще других появляется в поле зрения и непрерывно ругается. Я равнодушно смотрю на него и не слушаю, потому что еще не могу сообразить, что ему нужно в московской редакции.

Потом я начинаю чувствовать ноги, чувствовать, что их с силой разминают и растирают. Я подымаю голову и вижу сидящего на корточках незнакомого расплывчатого парня. Парень подмигивает мне и подбадривает широкой улыбкой.

Мне трудно разглядеть его, и я каким-то не своим тусклым голосом прошу очки.

- Очки! - кричит парень.

Я слышу, как кругом захлопотали, зашумели, закричали люди.

- Куда подевали очки?

- Надо глядеть, куда кладешь!..

Очки нацепляют мне на нос. Я не вижу кто, но знаю по кашлю - дяденька, похожий на Горького.

Все это слишком реально для сна и бреда. И я уже отчетливо ощущаю, что лежу на подстилке босой и незнакомый парень с остервенением растирает снегом мои лодыжки.

- Проснулся? Ну и ладно, - раздается над моей головой хриплый голос. - На-ка вот, хлебни.

И сутулый мужчина протягивает алюминиевую флягу в брезентовом мешочке.

- Обожди, не так! - останавливает он меня и выхватывает флягу. - Губу припаяешь. Никакого соображения нет. Фляга-то железная. Вот как надо.

Открыв рот, он вливает в горло порядочную порцию спирта, не касаясь губами фляги, и, видимо, неуверенный, что я достаточно усвоил урок, делает еще два глотка.

- Вот так,- говорит он. - Ну, чего же ты?! Снежком закуси! Вот люди!.. И выпить путем не могут!

Я повернул голову и увидел .лежащего неподалеку Николая. Он был раздет до пояса, и грудь его растирали снегом.

Возле Николая стояла девушка и смотрела на него как на покойника. Ни огромный, с чужого плеча, полушубок, ни громадные валенки, ни прожженные рукавицы не могли скрыть ее свежей, юной красоты.

- Верите, столько снегу намело, - говорила девушка, волнуясь и чуть не плача. - Никак лошадь не идет! На одном кнуте ехали!

- Я бы знал, что у них тут, вовсе бы не ехал… - хрипло говорит сутулый мужчина. - Таких дураков не спасать, а специально в холодильниках замораживать… Каким они местом думали!..

- Ну да! - возмущенно возражала девушка. - Вас бы так!.. Тогда бы узнали…

- У меня и без того грипп, - сказал сутулый. - С температурой приехал… Пьешь? - спросил он девушку с насмешкой.