- Здравствуйте, Груня.

Груня говорит:

- Здравствуйте.

Пастухов говорит:

- Как поживаете?

Груня говорит:

- Ничего.

Пастухов говорит:

- Вы принимаете заявление в хор?

- На спевку ходить будете?

- Конечно. Почему вы спрашиваете?

- Потому, что не песни вас к нам тянут. - Груня вздохнула.

Пастухов смутился, но гонора не потерял.

- У вас слишком большое самомнение, Груня, - сказал он. - Должен вас огорчить: я действительно люблю музыку, а не то, что вам кажется.

- А что мне кажется? Да вы не краснейте… Вон как уши полыхают - прикуривать можно… - Груня задумчиво вздохнула. - И чего пристыдились? Любовь - такое дело, никому не миновать.

- Странный разговор.

- Ничуточки. - Груня потупилась. - Человек вы умный, надежный и, видать, доверчивый. Не обижайтесь, что я ломалась над вами, и простите мои глупости… Кабы раньше вы приехали - по-другому, может, все было. А теперь - поздно. Приворожил меня один трудящийся навеки и до самого конца.

- Да мне-то что! - занервничал Пастухов. - Мне какое дело, кто вас приворожил! Даже странно… Митька, что ли?

- Что вы! Митенька у нас немного, как бы сказать, «с приветом».

- А кто же?

- Не велел говорить. Велел слушаться.

- Странные отношения… А впрочем, какое мне дело! Вы меня упрашивали, я принес заявление. И все. Имейте в виду - посещать все спевки не смогу! Ходить буду редко, очень редко. В общем почти не буду ходить.

После этого разговора арии из опер Пастухов петь перестал.

А в январе пятьдесят девятого года хор вызвали в столицу на смотр и дали диплом первой степени.

Хотя Иван Степанович и посулил отстранить Пастухова от должности, наутро сам же первый раскаялся и вызвал меня посоветоваться.

Мы сидели у него на дому: я, он и Зиновий Павлович, товарищ Белоус.

Вчерашнее хождение Пастухова по железной дороге, откровенная болтовня Игоря Тимофеевича, все это путалось в голове и тянулось куда-то в одну далекую точку, к беленому столбику с цифрой «6».

Я не умела и боялась сложить все факты вместе, но тошно было, ровно перед бедой. А Иван Степанович снова начал кричать в мой адрес, что меня, мол, на две недели не хватило, что Пастухов человек нужный, интеллигент, что его надо оберегать от случайностей, проявлять постоянную заботу и помогать ему укорениться.

То ли нервы у меня сдали, то ли погода придавила, но вдруг ни с того ни с сего я разревелась и заявила, что умаялась вконец, больше не могу и снимаю с себя ответственность. Пусть Лариса принимает над ним шефство…

И опять, как всегда не вовремя, влетел в горницу бригадир.

Председатель встретил его мирно: посадил на стул, пообещался перечеркнуть и позабыть все, что между ними было плохого, и начать с белой страницы. Посоветовал назад не оглядываться, а уверенно глядеть вперед, чтобы достойно встретить юбилей колхоза и перешибить «Красный борец» по всем показателям.

- Берись, закатав рукава, совместно с Лариской за второе поле и сделай из него к приезду гостей образцовую картинку. Берись смелей! Не бойся. Повернешь не туда оглоблями - поправим.

Пастухов хотя и кивал, но слушал плохо. Ему не терпелось вытащить меня из избы. Зачем-то я снова ему понадобилась.

- У тебя что с ней, секреты? - спросил председатель.

- Да нет… Про Офицерову один момент надо выяснить.

- Обратно - на всех станциях горячий кипяток!.. Гляди до чего девку довел… Воет она от твоих моментов. Чего у тебя - высказывай. Здесь все свои.

- А можно?

- Давай!

Пастухов оглянулся и наклонился к председателю. Иван Степанович чего-то встревожился и тоже наклонился к самому лицу бригадира.

- Мне почему-то кажется, - шепотом объявил Пастухов, - что Офицерова покончила с собой сознательно. Понимаете? Сама бросилась.

Иван Степанович утер с висков пот и откинулся на спинку стула.

- Это ты один надумал или с кем-нибудь? - спросил он.

- Этого нам еще от тебя не хватало! - укоризненно протянул Белоус.

- Да! - усмехнулся председатель, оправившись от неожиданности. - С тобой, брат, не заскучаешь! Запустил ракету. Покрепче скоростной механизации…

- Она в людях разочаровалась, - пытался объяснить Пастухов.

- В каких людях? В наших, советских людях?

- Да нет, в одном человеке. В самом для нее драгоценном.

- Чего же такое в нем драгоценного? Зуб золотой?

Иван Степанович решил не зарываться и разговаривал терпеливо, как с неразумным малышом.

- Любила она его, понимаете? - волновался Пастухов. - Любила.

- Ты думаешь, на нее кидаешь тень? - предупредил Белоус. - Ты на себя кидаешь тень. Позабыл, куда она ночью бегала?

- Ну, хорошо, хорошо, я объясню, - замахал руками Пастухов. - Теперь ее все равно нет… Теперь можно. Она пришла ко мне после поездки хора в Москву. Пришла больная, с температурой. Ее трясло всю. Она там, в Москве, бегала к этому гаду, прямо из театра, без пальто и без шали бегала… Прибежала, а у того другая… Вы же все видели - Груня вернулась черная от горя.

- И пришла к тебе утешаться? - спросил председатель.

- Да, да, именно! - обрадовался Пастухов, посчитавши, что ему начали верить. - Ей узнать надо было, может ли мужчина изменить, если любит.

- И как ты осветил этот вопрос?

- Сначала я категорически сказал - нет. Если любит - изменить не может. Она застонала, будто я выстрелил в нее из нагана. И тут меня осенило. Ко мне, понимаете, бывают минуты, приходит озарение, когда вдруг все кругом далеко, далеко видно. Так и тогда…

- А у меня вопрос, - прервал его Белоус. - Почему она именно к вам пришла за утешением?

- Да потому что… потому что… - он опустил голову и словно бросился в омут, - считала, наверно, что я ей симпатизирую…

- Неубедительно.

- Ну ладно! Дело не в этом! На меня нашло озарение, понимаете… Я схватил «Былое и думы», второй том. И книга сразу чудом открылась на нужной странице. Я зачитал ей отрывок… Там Герцен исповедуется, как однажды изменил жене…

- Всюду выискивает темные стороны, - покачал головой председатель. - Даже у великих демократов.

- При чем тут темные стороны? Груня уцепилась за эту книжку, как за спасательный круг. «Я, - говорит, - ему должна написать. Он там, наверное, переживает, кается! Я утешу его!..»

- Неубедительно, - проговорил Белоус.

- Ну хорошо, хорошо! А помните, Груня в феврале на три дня пропала? - Пастухов говорил быстро, торопливо, ровно боялся, что мы разбежимся. - Опять же к нему ездила! Вернулась - встретил ее в павильоне. Была немного выпивши… «Ты, - говорю, - чего здесь?» - «Это, - говорит, - не я. Я, - говорит, - себя в Москве оставила». Стала меня бранить: «Вы, - говорит, - моральные да положительные, церемонитесь, ушами хлопаете, а у вас из-под носа сволочь всякая девчонок выхватывает, а вы огарками пользуетесь…» Разочаровалась. В людях разочаровалась.

- Что же она сразу, как разочаровалась, не кинулась? - спросил председатель.

- Не знаю… Может, чтобы не было подозрений. Она и под колесами любила паскуду своего.

И Пастухов крепко сжал костистые кулаки.

- Ну ладно, - председатель хлопнул ладонью по колену. - Герцен там, измены, это все художественная литература. Какие у тебя конкретные доказательства? Известна тебе фамилия ухажера?

Пастухов покачал головой.

- Известно, кто была у него эта, как ее… дополнительная женщина?

Пастухов снова покачал головой.

- Ну вот!

- А что вот? Какие могут быть доказательства, если она сама решила скрыть это… Одно можно утверждать наверняка: на таком расстоянии продержаться на руках Груня не могла. Я и то из сил выбился.

- Что ты городишь? - выпучил на него глаза председатель.

- Точно. Сегодня утром вышел на то место, где цеплялась Груня, и схватился за поручни товарного поезда. Проволочился до пятого пикета и сорвался.

Он положил на стол ладонями кверху черные, вспухшие руки.