Хладнокровие в уничтожении бифштекса отнюдь не означает равнодушие к наслаждениям и тем более аскетизм, — это не в английской крови, если, конечно, не брать в расчет импотентов-викариев и слабонервных гувернанток. Как пишет Голдсмит, «призывы обуздывать наши желания, довольствоваться малым и удовлетворять самые насущные телесные потребности — одно краснобайство, и не лучше ли находить радость в удовлетворении невинных и разумных желаний, нежели подавлять их?».

Так что английская сдержанность прекрасно соседствует с несдержанностью (как мне постыла диалектика!), одно не мешает другому, и все же СДЕРЖАННОСТЬ доминирует в национальном характере: англичанин снисходительно, но сдержанно относится к иностранцам, англичанин гордится собою, но сдержанно, англичанин рвется перегрызть горло ближнему (о, боже!), но сдержанно…

НЕДОГОВОРЕННОСТЬ приводит к неопределенности в выражении суждения и может привести к вольной интерпретации, особенно если речь изобилует любимыми английскими словами «возможно» или «может быть». Не случайно говорят, что англичанам свойствен пробализм [50], или по-простецки — витиеватость. «Да» или «нет» — слишком категоричны для англичанина, и это зачастую вводит в заблуждение иностранца, не случайна шутка, что англичанин никогда не заявит, что «дважды два четыре», а скорее скажет: «дважды два, возможно, четыре».

По свидетельству Б. Такман, решение Германии о начале войны с Россией в 1914 году в известной степени было вызвано неверной интерпретацией позиции Англии германским послом в Лондоне Лихновским, имевшим встречу с «великим пробалистом», министром иностранных дел Англии Эдуардом Греем. Немец вынес из беседы впечатление, что Англия намерена оставаться нейтральной в конфликте вокруг Сербии. Правда, не исключено, что и сам Грей совсем не желал вступления в войну, а просто привык витиевато излагать свое мнение.

Прирожденная СДЕРЖАННОСТЬ англичан часто принимается иностранцами за ВЫСОКОМЕРИЕ, ХОЛОДНОСТЬ, СНОБИЗМ, РАВНОДУШИЕ.

Вот что пишет наш друг Н. Карамзин: «Холодный характер их мне совсем не нравится. «Это волкан, покрытый льдом», — сказал мне один французский эмигрант. Но я стою, гляжу, пламени не вижу, а между тем зябну… Если бы одним словом надлежало означить народное свойство англичан, — я назвал бы их угрюмыми так, как французов — легкомысленными, итальянцев — коварными».

Помнится, в разведшколе наши отставники-преподаватели потешались над английской сдержанностью, рассказывая случай с ученым Кинлейком, который после окончания Кембриджа пустился в путешествие через Сирийскую пустыню на верблюде. На пути ему повстречался всадник, тоже на верблюде, в охотничьем костюме (!) и с европейским лицом. «Когда мы сблизились, у меня возник вопрос: должны ли мы разговаривать? Я подумал, что незнакомец, скорее всего, обратится ко мне, и решил в этом случае показать себя общительным и разговорчивым человеком; однако я не знал, что именно ему сказать… и не испытывал большого желания остановиться и заговорить, как утренний визитер среди этого бескрайнего покоя».

Незнакомец оказался английским офицером, направлявшимся на родные острова из Индии, и, наверное, тоже мучительно соображал, что ему делать в столь критической ситуации. Наконец — о, роковой момент! — они поравнялись. У обоих путников нашлись силы, чтобы помахать друг другу рукой, но никто не произнес ни слова. Некоторое время они двигались в одну сторону, пока не сблизились более общительные верблюды, дав путешественникам предлог заговорить. Из этой жуткой по абсурду истории наши преподаватели делали оперативный вывод: заговорить с англичанином в метро или в поезде — чуть ли не преступление против королевы.

А вот я часами топал по ялтинской набережной за соплеменницами — местными барышнями, для храбрости приняв стаканчик алжирского вина из передвижной цистерны (они одно время спасали отдыхающих в курортных городках), заигрывал с ними, бросая в спину мелкие гальки, заговаривал, предлагая сердце и ресторан, а они фыркали и, словно стайка молодых антилоп, мчались дальше. Обидно, но потом я увидел их в компании грубоватых парней, и они дружно гоготали над их шутками явно не из Оскара Уайльда (между прочим, я пытался завлечь ялтинок его афоризмом: «Самое лучшее средство отделаться от искушения — это поддаться ему»).

Этот печальный опыт я учел в шпионской работе в Лондоне, стараясь при знакомстве не блистать эрудицией и быть попроще. Однажды в пабе сосед по стойке поперхнулся пивом, когда я с ним заговорил (хорошо, что не рыбьей костью!), и очень удивился, когда пару раз я хлопнул его ладонью по спине, дабы привести в чувство. Однако, несмотря на сдержанность, большинство англичан реагировали вполне нормально на мою инициативу знакомства под хорошим предлогом, например, при имитации поломки автомобиля. Это в нашей стране гражданин пройдет с улыбкой мимо, а в Англии уважающий себя джентльмен сразу же начнет толкать машину и в любом случае предложит помощь.

Англичане не очень общительны, но более контактабельны, чем ялтинские барышни, так и не ставшие моей добычей, — еще один великий закон, который мне удалось открыть.

— Ты так растекся мыслью по древу насчет сдержанности, что передо мной уже не англичанин, а нечто, соединяющее в себе кучера и лошадь: последняя постоянно прет вперед, а первый только и натягивает постромки! Это же сумасшествие все время сдерживаться и не вцепиться когтями в мышь!

Кот совершенно прав: англичане не испытывают нужду в постромках, сдержанность они ощущают в виде застенчивости. Тут приоткрыл завесу лорд Честерфилд, писавший сыну, что французы умеют ловко прикрыть свои пороки приветливостью и приятностью, а вот бедные англичане напрягаются изо всех сил и проявляют лишь «неловкую застенчивость, робость и грубость», которые лорд с болью называл «английской коростой».

Как пишет Самуэль Смайле: «Строгий, неуклюжий, или, как выражаются французы, опутанный англичанин, без сомнения, есть человек, первая встреча с которым положительно не совсем приятна. Он имеет вид человека, проглотившего аршин. Он сам робок и наводит робость на других. Он чопорен не от гордости, но вследствие своей застенчивости, стряхнуть которую он не в силах, если бы даже и захотел… Застенчивые люди, при встрече друг с другом, похожи на ледяные сосульки… каждый застенчивый англичанин, придя обедать, непременно садится за отдельный, никем не занятый стол. Такая необщительность — не что иное, как застенчивость, которая составляет характерную национальную черту англичан» [51].

Сдержанность приучила не спешить с оценками. Как учил Френсис Бэкон, «всегда необходимо тщательно взвешивать, пришло ли время для данного дела или нет; и вообще хорошо вверять начало всех значительных дел стоглазому Аргусу, а окончание — сторукому Бриарею; вначале наблюдать, а потом торопиться».

— А лучше всего доверять дела десятизадому Шалтай-Болтаю! — вдруг ляпнул Кот. — Если зад крепок и велик, он пересидит на ограде кого угодно, даже самого Френсиса Бэкона. А висеть на стене и сваливаться во сне он способен целый год без всякой остановки…

Тем не менее ВЫДЕРЖКА, и еще раз выдержка! Сразу идет на ум англичанин в пробковом шлеме, шагающий по раскаленной пустыне. Он застегнут на все пуговицы и умирает от жары, но на лице его лишь непоколебимое равнодушие, словно он прогуливается по Гайд-парку с кокер-спаниелем. Затяжные переговоры, безучастные физиономии английских дипломатов, перемалывание одних и тех же требований, видимость уступчивости и компромисса — это Англия всегда умела и частенько переигрывала своих партнеров. Например, на Венском конгрессе 1814–1815 годов. «Сдержанные англичане» тихо и незаметно прихватили многие колонии, а в 90-х годах XIX века терпеливый лорд Солсбери очень ловко обошел полного кипучей энергии «железного канцлера» Бисмарка, который стремился втянуть Англию в конфликт с Россией. После Первой мировой войны по Версальскому договору английская дипломатия вырвала для себя много уступок за счет германских колоний, а вот после разгрома Германии в 1945 году пришлось ограничиться лишь некоторыми преимуществами: у союзников были острые зубы, но Сталин не давал спуску.