И вот как-то вечером в «Старом доме» я спросил у Оливера, владельца заведения, не знает ли он кого-нибудь, кто имел бы необходимый нам грузовик и, главное, права.

— А попробуй поговорить с Дирком. По-моему, права у него были. Угости его парочкой пива, и я уверен, что он выручит тебя за вполне приемлемую цену. О, гляди-ка, вот и он сам. Дирк! Иди сюда, мой bru. Этому парню завтра требуется помощь. У тебя ведь еще остался твой старый грузовик и права в порядке? Уилл, это Дирк.

— Да, мы знакомы, я его помню, — ответил я, надеясь, что никто не заметил последовавший за этим вздох.

Дирк несколько агрессивно смерил меня взглядом, глубоко затянулся дешевой сигарой и с шумом выпустил дым через нос.

— И чего тебе от меня надо?

Я с некоторым сомнением объяснил ему, что оказался в затруднительном положении. Денег у нас немного, дал я понять, но я буду грузить сам и позову еще нескольких человек. Дирк озвучил цену, и я согласился. Как будто вполне справедливая.

— Хорошо, жди меня здесь завтра, в семь утра, лады?

— Да, конечно. Спасибо. До завтра.

И я унес ноги.

На следующий день рано утром — из-за жары это было единственное время, подходящее для физической работы, — мы появились у «Старого дома».

— О, утро доброе! Хорошо, что притащил мальчиков подсобить. — Выплюнув окурок сигары на колесо, Дирк залез в кабину грузовика.

Габамукуни — хоть и не до конца оправившийся, но все же настоявший на своем участии в акции — определенно был еще совсем юн, однако о Клевере и Баролонге, его брате, обоих примерно моего возраста, я не мог с уверенностью сказать, что они подпадали под категорию «мальчиков» [59]. Вдобавок они уже сами были отцами с полдюжины детей.

Дирк предложил мне сесть в кабине грузовика, а трем «мальчикам» велел залезть в открытый кузов. Мы молча двинулись по главной дороге, а я все поглядывал на пустое место между нами.

Доехав до старой школы, Дирк выпил чашку чая из термоса, который прихватил с собой, и разместился в тенечке, откуда стал руководить операцией. Меня это устраивало. Я не просил его таскать мебель, только водить грузовик.

— В чем дело? Чего это он разленился? Давай работай. Пошевеливайся!

Габамукуни с испугом посмотрел на Дирка, махавшего на него руками.

— Все в порядке, э-э-э… Дирк. Ему просто нездоровится. — Я подмигнул Габамукуни, который поспешил удалиться.

Дирк рыгнул и снова захлюпал своим чаем.

Когда мы втроем вынесли все содержимое одного класса, Дирк предложил, чтобы Клевер и Баролонг начали загружать в кузов парты, стулья и шкафы. Я тем временем принялся снимать со стен различное убранство. Внезапно через открытое окно до меня донеслись звуки ужаснейшей суматохи. Кто-то уронил парту, и она грохнулась в пыль с другой стороны грузовика.

Дирк взорвался:

— Эй, чувак! Ну почему ты не слушал, что я тебе говорил? Что, уши заложило? Чё не слушаешь-то? Небось потому, что ты тупой? Тупой, да? Ну ясно, тупой. Я тебя спрашиваю. Ты что, даже английского не понимаешь? Вы, черные, все одинаковые. Никогда не слушаете, когда вам говорят, что делать. Поэтому-то всегда и проебываете. Вы не только тупые, но к тому же еще и ленивые. А теперь оторви свою черную задницу от грузовика, подними парту и поставь, куда я тебе велел. Ну, кому сказано? Пиздец, просто невероятно! Давай! Шевелись! Не хватало мне еще тут из-за твоей тупости и лени ждать и зря терять время…

И так далее в том же духе. Привлеченный шумом к окну, я выглянул наружу и случайно поймал взгляд Баролонга. На его лице отражалась не просто пожизненная, но доставшаяся в наследство от целых поколений предков покорность. Ни малейших признаков гнева, одна лишь усталость. Я в ужасе отпрянул в класс, не в силах смотреть ему в глаза — и что хуже, гораздо хуже, — совершенно не в силах что-либо предпринять, дабы хоть как-то поправить положение. Горя от стыда, я принялся вытаскивать кнопки из плакатов, раздирая ногти в кровь, пока на улице снова не воцарилась тишина.

Гнев Дирка и возникшая вследствие него враждебность накалили атмосферу, и это чувствовалось почти физически, когда первая погрузка наконец-то была завершена. Выражая хоть какую-то молчаливую солидарность, я забрался с остальными в кузов. Каким-то образом нам удалось завершить перевозку без его дальнейших вспышек, но меня все еще тошнило от собственной трусости: я ведь так ничего и не сказал, когда он оскорблял людей. Еще больше меня замутило, когда в конце дня мне пришлось пожать водителю руку и поблагодарить за помощь.

— Дирк, хм, спасибо за все, — начал я, протягивая ему трясущейся от отвращения рукой пулы с узором зебры.

— Да не лезь ты со своим дерьмом, — выдохнул он облачко удушающего дыма от отсыревшего и размочаленного окурка сигары. — Ты ведь даже не африканец.

Он повернулся ко мне своей широченной спиной, рыгнул и пошел прочь.

Тяжелое чувство, оставшееся после сего неприятного эпизода, рассеялось с началом четверти — все искупал тот явный восторг, который выражали дети, увидев новую обстановку. А когда я вполне освоился, то научился сводить подобные мерзкие интерлюдии к минимуму. Вскоре жизнь в Касане наладилась и стала совершенно обычной — или, по крайней мере, стали казаться обычными те сюрпризы, что преподносили будни. Я попал в совершенно естественный мир, проявлявший себя совершенно непредсказуемо и способный полностью разрушить то, что при других обстоятельствах вполне могло бы стать чем-то привычным. Уверен, отчасти именно поэтому я и влюбился в Африку столь быстро и сильно. Хотя порой и бывали случаи, когда я был бы только рад вернуться назад, в уютную рутину.

Не успел я оглянуться, как настало первое утро новой четверти, и, нервничая словно школьник-новичок, я призадумался, во что же мне лучше всего облачиться в свой первый рабочий день. Я совсем уже остановил было выбор на своих лучших шортах, когда Леди и Бэмби вдруг подняли снаружи ужасающий лай. Я доверчиво открыл дверь — только для того, чтобы обнаружить, что на меня несется бабуин величиной с Кинг-Конга, преследуемый двумя ужасными псинами. Мне удалось захлопнуть дверь как раз вовремя. Раздалось три гулких, сотрясающих весь дом удара. Затем воцарилась зловещая тишина.

Через несколько минут я вновь медленно открыл дверь. Виляя из стороны в сторону, бабуин вприпрыжку бежал назад по дорожке, держась за ушибленную голову, а Леди и Бэмби тихонечко поскуливали, взывая к сочувствию. Я запер переднюю дверь и прошел к джипу, совершенно не в состоянии стереть с лица широкую довольную улыбку.

В то первое утро начавшейся четверти дети носились в величайшем возбуждении, дивясь новой школе с ее просторными классами и обширными наделами. Многие из них, не привыкшие к подобным пространствам, ограничивались лишь площадью, сопоставимой с участком старой школы в гараже, и довольствовались тем, что расставляли руки подобно крыльям самолета и бегали по недавно размеченному футбольному полю и нетбольной площадке, весьма правдоподобно изображая ревущие истребители.

Наконец, когда я звучно, словно старинный глашатай, ударил в большой медный колокол, а Грэхем хлопнул в ладоши, дети согласно возрасту построились рядами перед своими классными комнатами. И когда они окончательно перестали суетиться, стряхивать с себя пыль, утирать со лба пот и застегивать расстегнувшиеся в суматохе пуговицы, все замерло.

— Доброе утро, дети!

— Доброе утро, учителя!

— Как настроение?

— Отличное, а у вас?

Этой распевной перекличке суждено было стать ежедневной музыкальной заставкой моему пребыванию в Африке. Она вернула меня во времена, когда я сам учился в начальной школе — когда дети, большей частью совершенно не тревожась заботами окружающего мира, приходят в класс с одной общей целью.

И в тот день в Касане каждый желал присоединиться к учебному процессу, каждый желал стать частью целого — а ведь именно это и есть благополучная, успешная школа. Здесь, в Ботсване, я и нашел организацию, едва ли не безупречную в плане своей численности, размеров и размещения: каждому из детей учитель мог уделить личное внимание, притом в обстановке, рас-полагающей к обучению.