Бумажные океанские лайнеры, спущенные на воды пластикового ведра, частенько разделяли судьбу «Титаника». Оперные театры и музеи, казино и танцевальные залы — все это выносилось на серьезное обсуждение, прежде чем мы приступали к воссозданию данных объектов из мастики и ершиков. Разнообразнейшие флаги, мировые религии и политические структуры, до тех пор не доступные для детского воображения, — все это теперь осмысливалось и старательно описывалось в опрятных дневниках.

Во многих отношениях, после нескольких лет, проведенных в независимом и беззаботном бродяжничестве по земному шару, я наслаждался возвращением к упорядоченному миру школьной недели. Теперь я даже был рад опереться на полную определенность, коей является школьное расписание. Утро по моим стандартам начиналось здесь ужасающе рано: звонок на первый урок раздавался в семь утра, а сам день заканчивался вскоре после полудня, когда из-за жары, охватывавшей долины, становилось практически невозможно даже думать, не говоря уж о преподавании. Перемена посвящалась печенью и газировке, бесконечной беготне, крикам и смеху, а также рассекавшим горячий воздух мячам всех размеров. Поскольку столовой в школе не было, дети приносили с собой тщательно завернутые бутерброды или даже мисочки с кашей и сесчвой — традиционным тушеным блюдом из говяжьего фарша.

Грэхем уделял много внимания физической подготовке — возможно, даже слишком много, — и мы, кажется, вечно гонялись за мячом или просто друг за другом. Прогулки на природу смахивали на изматывающие пятнашки, иначе и не назвать стремительное продвижение по высоким высушенным холмам. Им, впрочем, однажды был внезапно положен конец, когда Грэхем и плетущиеся за ним дети да я натолкнулись на испуганного самца куду, который несся по тропе прямо на нас, спасаясь от какого-то пока не видимого хищника, мотая из стороны в сторону завинченными рогами. И когда в нескольких сотнях ярдов позади него вдруг раздался мощный ужасающий рык, дети, все так же сжимая листья и перья, которые они насобирали по дороге, развернулись и сломя голову понеслись назад к школе. Грэхем, возглавлявший группу, достиг школы первым. Основной принцип педагогики: нет ничего лучше личного примера.

Хотя во многих отношениях школьная жизнь здесь была такой же, как и в остальном мире, да и сама школа располагалась в городке, по западным меркам вполне «обычном», природная среда, вне всяких сомнений, наделяла ее уникальностью. Очень часто я прибывал на Старой Королеве-Маме на занятия первым. Заворачивая к школьным постройкам, я тои дело вспугивал стадо импал, пасшееся на редкой траве футбольного поля. Блеющие ягнята, такие красивые и изящные, с трясущимися ножками, неслись за своими родителями, стараясь подражать их величавым и грациозным прыжкам, и исчезали в зарослях колючего кустарника. Также регулярно, когда неумолимо поднималось солнце, обжигающий ветер, врывавшийся в классы и трепыхавший тонкую бумагу развешенных рисунков, приносил с собой сильный, порой даже нестерпимый запах гниющей плоти: это означало, что где-то, совсем недалеко, погибло какое-нибудь животное, — все это лишь часть непрерывного цикла рождения и смерти, который в Африке представлялся куда более реальным, куда более примитивным. Над нами кружила пара африканских ушастых грифов, ну просто эквивалент Берка и Хэра [60]в птичьем мире.

И все же довольно скоро подобная жизнь стала для меня вполне привычной. В такой маленькой школе было особенно легко не только запомнить всех детей по именам, но и характеры, и вскоре я уже встречался и беседовал с их родителями в магазинах или в «Старом доме». Большей частью меня приветствовали с распростертыми объятиями — и дети, и родители хотели узнать обо мне и мире, из которого я прибыл, как можно больше. Разумеется, и среди местных жителей попадались такие, кто много путешествовал. Некоторые подолгу работали в других африканских странах, в частности в ЮАР, но кое-кто ездил и много дальше. Начальник иммиграционной службы, отец Блессингса, даже учился в том же университете, что и я, хотя и несколькими годами раньше. Было довольно странно обсуждать с ним забегаловки Брайтона, взирая при этом на огромные стаи пеликанов на поросших тростником берегах Чобе.

Единственным мрачным пятном на небосклоне моего безоблачного существования были, пожалуй, чересчур регулярные явления ммэ Моквены, школьного инспектора. Грэхем ужасно ее боялся, и визиты этой дамы действительно были отвратительными. Инспекторша была выше меня по крайней мере дюйма на полтора, и это означало, что (даже в жару она обязательно носила чулки, что было, на мой взгляд, весьма глупо) она возвышалась над землей на добрых шесть футов и три дюйма. Ммэ Моквена была очень худой, одевалась в темно-синий костюм и блузу, носила очки из тонкого стекла, придававшие ей любопытствующий вид, а короткие волосы нагеливала в спайки. Ну просто оживший персонаж детских книжек. Куда бы эта дамочка ни шла, у нее всегда был с собой тонкий черный портфель, с которым она обращалась так, словно в нем содержались орудия пыток. Во время нашей первой встречи инспекторша водрузила его на учительский стол — она заняла мой стул — и неторопливо открыла два латунных замка. Затем извлекла из его недр тощую синюю папку с моим именем, написанным — на этот раз без ошибок — аккуратным почерком на белой наклейке в правом верхнем углу.

Еще в первую неделю своего пребывания в Касане я по указанию Грэхема посетил иммиграционную службу, располагавшуюся, к счастью, всего в двух-трех домах от его жилища, где мне необходимо было подать заявление, дабы получить разрешение на временное проживание. Поскольку я являлся волонтером, процедура не должна была вызвать каких-либо сложностей. И действительно, где-то через полчаса я покинул небольшую деревянную контору с аккуратным штампом в паспорте и уверенностью, что, пожелай я остаться здесь дольше, мне надо будет лишь вернуться да проставить новый. Однако ммэ Моквена явно не сочла это достаточным доказательством моего законного пребывания и на протяжении более чем одного жаркого часа подвергала меня интенсивному допросу, поставив под сомнение не только мой преподавательский опыт, но и вообще право на принадлежность к человеческой расе. Когда же она наконец закрыла папку и защелкнула замки портфеля, руку даю на отсечение, она так и не изменила своего первоначального весьма нелестного мнения.

— И пожалуйста, помните, Рэндалл, что мне придется внимательно следить за вашими успехами. Пожалуйста, имейте всегда наготове классный журнал и проверенные тетради. Я буду вас контролировать.

— Контролировать меня? А, понимаю… И когда вы думали заняться проверкой, ммэ?

— Что ж, нам остается только подождать и посмотреть, как вы считаете? — загадочно ответила она, аккуратно сложила очки и убрала их в модный кожаный чехол. — До свидания, Рэндалл.

— До свидания, ммэ.

— Слушай, чё она ко мне примоталась? — вопросил я на псевдотинэйджерском жаргоне, помахав на прощание рукой ммэ Моквене, удалявшейся на темно-синем автомобиле, словно подобранном в тон к костюму. Я вернулся обратно в нашу маленькую учительскую.

— И не говори! — отозвался Грэхем, появившись из-за ксерокса. — Эта дамочка — сущий кошмар, нет, серьезно. Мне из-за нее снятся кошмары! Скажем так, по ряду причин у нее зуб на нашу школу.

— И что это за причины? — Я потряс рубашку за воротник, чтобы хоть как-то освежиться.

— Ну, для начала, ее муж — пастор одной из церквей в Касане, и он — точнее, они оба — не очень-то жалуют наш фонд, — объяснила миссис Сичилонго, не отрываясь от вязания еще одного неописуемого предмета одежды.

— Уж поверьте, этот тип — настоящий негодяй, — заявила Кибонье, никогда не стеснявшаяся говорить начистоту. Она держала на коленях груду тетрадок, ставя галочки и что-то перечеркивая в них. — И знаете, он ведь друг этого ужасного Дирка.

— Да ну? Неужели? Дирка? — Я с трудом мог поверить, что у этого человека есть друг-церковник. — Да чем мы им не угодили?