Естественно, что по возвращении домой я принялся изучать ее с особенным пристрастием. И очень скоро обнаружилась одна довольно неприятная подробность, вызвавшая у меня некоторое… недоумение. Раньше этого несоответствия я не заметил лишь потому, что на эскизе окрестностей Александрии, выполненном Яковлевым, не было указано направление на север. А тут вдруг выяснилось, что в данном месте Днепр течет практически с севера на юг, а вовсе не с востока на запад, как следовало из французской карты. В остальном же (т.е. чисто визуально и за исключением некоторых мелочей) обе местности совпадали практически идеально. Поскольку никакого практического опыта в розыске кладов у меня не было совершенно, я по простоте душевной решил, что мелочи – они мелочи и есть, и особо париться по поводу их наличия просто не стоит.

– Ну не совсем же лопухом был этот Яковлев, – размышлял я, складывая карту по старым изгибам, – он-то наверняка должен был все учесть и предусмотреть. Все же ответственный и образованный человек, полковник Генерального штаба как-никак! Лицо, облеченное высочайшим доверием самого государя императора, наконец! Полгода колесил по России, разыскивая подходящее место, наиболее соответствующее исходным наметкам. За это время он точно смог проехать по всем основным дорогам, благо в те времена их было не так уж и много.

Итак, потратив на теоретическую работу менее суток, я самонадеянно решил, что все загадки решены, и первой поисковой экспедиции просто не повезло, ибо она копалась просто не в том месте. И нам следовало лишь подобрать подходящий поисковый прибор и с его помощью отыскать спрятанное в 1812 году золото там, где спасовали примитивные щупы и саперы с порохом. Святая простота! В тот момент я даже не подозревал, что ломать голову над разгадкой клада гренадера мне придётся почти целый год.

Какое-то время все было прекрасно. Наталья продолжала неспешно переводить оставшиеся страницы «Дела*, но меня не интересовала даже та его часть, которая была написана на русском. К чему перегружать мозг излишней информацией? Все и так было предельно ясно. Вся фабула дела уже прекрасно разместилась у меня в голове по полочкам и выглядела следующим образом. Во время отступления, из Москвы несколько человек, сопровождавших фургон с восемью бочонками золотых монет, по непонятной пока причине решили предать их земле. Один бочонок они по-братски разделили между собой, при этом каждому участнику событий досталось не менее трех килограммов двадцатифранковых наполеондоров.

После завершения войны некий авантюрист Семашко подбил одного из участников тех событий вернуться в Россию и отыскать оставшиеся деньги. Первая поисковая экспедиция у него не заладилась, поскольку уже засветившемуся перед органами внутренних дел царской России Семашко не дали въездную визу. Но гренадер все же побывал на месте захоронения клада и убедился в том, что он не тронут. Вторую попытку добраться до золота неугомонный Семашко предпринял в 1839 году. Действовал он через князя Сапегу, который, как и он сам, тоже имел финансовые затруднения, отчего и легко согласился участвовать в довольно сомнительной авантюре. Князь вышел с предложением на посланника России графа Панина, который в свою очередь подбил на это дело Александра Христофоровича Бенкендорфа. Ну, естественно. Начальник жандармского корпуса имел огромные полномочия и необъятные возможности. Клад же был весьма значителен по любым меркам и вполне мог быть найден относительно небольшими силами.

К ноябрьским праздникам перевод всех текстов был завершен, и я получил дополнительную возможность изучить всю систему доказательств нашей с Яковлевым гипотезы. Ведь к рукописному плану, тому самому исходному французскому «брульону*, прилагалось и его словесное описание, в котором давались краткие разъяснения по поводу условных обозначений, щедро разбросанных автором по некой местности.

Первая строчка под литерой «А» поначалу не дала мне сколько-нибудь значимой пищи для размышления. Скорее, наоборот, надолго сбила с толку. «Днепр имеет немного менее пяти футов воды глубиной летом», – гласило первое предложение.

– При чем тут глубина реки? – недоумевал я тогда. – Они там купались, что ли? Это зимой-то? В жуткую стужу, когда на улице было до двадцати ниже нуля! К тому же совершенно непонятно, почему здесь пишется именно про лето? Нелепица какая-то и явная глупость.

Зато вторая фраза, обозначенная литерами «B.C.», искренне меня порадовала: «Большая дорога от Москвы до Борисова, какой она была в 1812 году». Назвать так дорогу – «Москва – Борисов» – можно было только в одном-единственном случае. Только человек, который стремится попасть из Москвы именно в Борисов, а не куда-либо еще, мог написать такие слова о крохотном белорусском городке, каким являлся Борисов В 1812 году.

Данное открытие буквально вдохнуло в меня новые силы, и сразу подумалось о том, что полковник Яковлев с князем Кочубеем совершенно зря таскались в безвестные Цурики и копались там на некой песчаной отмели. Французы, и об этом факте мне было известно доподлинно еще со школы, находясь в районе Орши, стремились попасть только в Борисов, и никуда больше. Там были стратегически важные мосты через Березину, там они надеялись на помощь местного гарнизона для устройства краткосрочного отдыха и улучшения снабжения своих измотанных голодом войск. Наполеон был столь уверен в том, что данный город даст французской армии хоть небольшую передышку, что даже приказал сжечь все хранившиеся в Орше понтоны, предназначенные для переправы через водные преграды.

Отсюда следовал однозначный вывод о том, что кладоискательская история, присланная в 1839 году из Парижа, могла происходить только на отрезке пути от Орши до Борисова, и нигде больше. И естественно, что поисковый полигон, расположенный вблизи белорусской деревеньки Александрия, неизбежно выдвигался на первый план. Оставалось только понять, почему Яковлев там так ничего и не нашел и, выяснив причину, повторить попытку.

Литеры «B.D.» вновь открывали описание проселочной дороги, что отходила от основной трассы в северо-западном (на самом деле – просто западном) направлении, и по ней некие лихие (а может быть, и обремененные тяжким грузом) всадники могли двигаться в направлении некоего крупного населенного пункта. И, что мне показалось весьма важным, эта дорога могла быть удобной только для тех, кто ехал со стороны Могилева, а не со стороны Орши. Свернув на дорогу «В.В.»,эти «облегчившиеся» от груза всадники могли напрямую (не делая крюка через покинутую французами Оршу) выйти к местечку Коханово. А оно, как удалось выяснить несколько позже, на некоторое время стало пристанищем Бонапарта.

Следующие литеры, «Е.Е.», на плане были привязаны к ручейку, витиевато пересекавшему и рощу, и дорогу. Описывающий данный ручеек абзац был намного длиннее прочих, что наводило меня на мысль, что именно в нем рассказывается о том, где и как захоронили некие ценности. Предчувствие меня не обмануло. Вот что было дословно написало на одиннадцати строках сопроводительного текста.

«Е.Е. – маленькая речушка, пересекающая дорогу B.C., в трех местах образующая два неодинаковых изгиба, наименьший имеет размеры от тридцати до сорока туазов. На меньшем изгибе стоит отметка X, которая указывает на место захоронения (склад). Несколько деревянных частей от мельницы (брусьев или досок) использовались при разгрузке фургонов. Канава, которая предназначалась для бочонков, рылась недалеко, на расстоянии в несколько туазов, и параллельно большой дороге, так, как она шла в 1812 г. Глубина залегания была около Й-4 футов, но она могла измениться со временем из-за тяжести объектов, и надо зондировать на большую глубину».

(Как вскоре удалось выяснить, слово «туаз» происходило от старофранцузского toise ‹ toiser, что буквально переводилось как «измерять на глаз». Единица длины во Франции была равна 1,949 м.)

Скорее всего, составителем описания имелась в виду некая канава, либо вырытая кем-то ранее, либо просто промытая водой и отстоящая от почтового тракта не далее чем на 10-15 метров. По здравому рассуждению, нетрудно было догадаться, что вышеупомянутые бочонки, а возможно, еще какие-то ящики, охранники закопали на глубину чуть больше метра, использовав для этого удачно найденную канавку: то ли в качестве местного ориентира, то ли как некое естественное углубление в земле. Причем создавалось впечатление, что все это действо происходило именно в центре рощи, вблизи лесной мельницы, а вовсе не возле другой, доставленной на том же ручье, но на берегу Днепра, до которого, судя по плану, было не менее 3-х километров.