Облов (повесть)

  Главка 5.

  
      Новый день вошел, как застенчивый странник, скромно потупив взор ясных очей, осторожно переступая порог, робким скрипом возвестил о себе. Жиденький рассвет блеклыми  полутонами заиграл на мелованных стенах 6ородинского жилища , хилые  лучики, отыскав-таки лазейку, проникли в горенку Облова. Михаил Петрович очнулся ото сна, все тело поломано ныло, однако голова была чиста как в первый день творенья, никаких задних мыслей, никаких мнительных догадок, никакой гнетущей ущербности. Приструнив  ленивую плоть, Облов резво выпрыгнул из постели, пружиняще взмахнул руками, имитируя утреннюю гимнастику. Он чувствовал, как в мышцы током вливается заряд бодрости, он ощущал себя молодым, сильным.
      Выйдя во двор, он полными легкими вдохнул свежий, пьянящий воздух, настоянный на запахах деревенской жизни: тут и парное молоко, тут и горькое амбре навоза, дух уже увядших  лугов и полей. Как хорошо в деревне, хорошо в любой период года, в каждом сезоне своя неповторимая прелесть. Поздняя осень, какие ассоциации рождались в душе для этой поры в старое, доброе время? Прежде всего, представлялся    внутренний покой (урожай собран,  дрова заготовлены) и прочная, размеренная жизнь запасливого хозяина, твердо стоящего на ногах, надеющегося лишь на себя самого, отсюда следовала уверенность в незыблемости домашних устоев, ну и, разумеется, ожидание грядущей зимы.
      Облов оглядел надворные постройки: все из кондового леса,  все надежно подогнано,  вымерено, крепко сбито на века. Михаилу претила босяцкая ненависть к обстоятельным людям, но вид усадьбы Бородина, родил у него  нехорошее чувство,  почему-то похожее на ненависть. Да и как сказать, жируют сволочи, когда наш брат бездомно в холоде и голоде несет бремя борьбы, проливает кровь, пытаясь отстоять извечный круг вещей,  кладет молодую жизнь, ради сытого бытия таких вот жлобов.
      Проведав коня, убедившись в добром  уходе за ним, Михаил Петрович порядком иззябнув, направился  в дом. Проходя мимо овечьей кошары, он невольно замедлил шаг, пропуская поперед  себя, бегущую с пустыми ведрами Пелагею. Девушка в затертом бараньем тулупчике, в большущих валенках с задками, обшитыми кожей, в пушистом пуховом платке, вся раскрасневшаяся с морозца и от хлопот по хозяйству, показалась Михаилу гораздо привлекательней, чем  вчера. Он с нескрываем интересом поглядывал на Пелагею, пробуждая в памяти какой-то неясный отклик, идущий из глубин его прошлой жизни. 
      Поравнявшись с ним, хозяйская дочка робко остановилась, Михаил искренне пожелал ей доброго утра. И преодолевая, почему возникшую молчаливую напряженность, заговорил о какой-то незначительной ерунде,  толи о погоде, толи о домашних заботах.  Но чрезмерно серьезная мина  на  лице Пелагеи, остановил его  словесные излияния. Девушка, чуть запинаясь, из-за неловкости  в общении с мужчиной, торопливо выговорила: 
      - Михаил Петрович мне нужно вам кое-что сказать?! Сказать о важном для вас! Сказать по секрету. Пойдемте в кошару!
      Облов несколько удивился, но последовал за девушкой. Совсем некстати  колыхнулась пошленькая мыслишка: «Не в любви ли ко мне станет она изъясняться?»
      Ступив под соломенные своды загона, оглядевшись в заиндевелом полумраке, он приблизился к Пелагее, выжидающе стоящей у входа. Девушка молчала. Ее широко распахнутые глаза, из васильковых ставшие иссиня черными, не мигая, стеклянным взором уставились на него. Облов почему-то смутился, преодолев неловкое замешательство, тихо, но то же время настойчиво спросил:
      - Пелагеюшка, зачем ты позвала меня, что хочешь сказать мне?
      По телу девушки  пробежала легкая судорога, девушка вся сжалась в упругий комочек, на лице четче проступили скулы, она перевела дыхание:
-Михаил Петрович, не знаю, как и сказать-то вам?  - Пелагея вся напряглась, губы ее подрагивали в лихорадке, - Михаил Петрович, отец хочет вас выдать властям. Он Филату велел заявить о вас на станции. Филатка не решался, но батяня его заставили. Он хочет, чтобы вас скорей поймали, а вся казна досталась ему одному. Он говорил брату, что вас не помилуют, обязательно поставят к стенке! Отец хочет, чтобы вас убили!
- Вымолвив все на одном дыхании, Пелагея, испуганно скрестила руки на груди, сжав пальцами свое горло и подбородок, робко поглядывала в сторону Облова.
      Михаил все понял. Он подошел к девушке, положил ей на плечи руки, пристально всмотрелся в ее нерадостные глаза, стараясь как можно подробней запомнить личико Пелагеи, ее внезапно открывшуюcя девичью прелесть. Так они стояли, словно загипнотизированные, пока трубный гудок паровоза не вывел их из оцепенения. Они оба вздрогнули, разом ощутив непреодолимый водораздел меж собой. Михаил, обведя языком пересохшие губы, запинаясь, выговорил:
      - Спасибо тебе Пелагеюшка, спасибо родненькая. Век буду помнить…, - потом, склонив голову, поцеловал девушку в лобик, коснулся нежной кожицы бесстрастным, отеческим поцелуем, быстро повернулся и вышел прочь.
      В его сердце не было зла ни на Кузьму Бородина, а уж тем паче на дурня Филатку. Михаил Петрович прекрасно понимал, что рано или поздно его обязательно сдадут властям, свои же продадут. Такова участь всех незадачливых повстанческих вождей, тех  же Разина, Пугачева, связанных, выдало на смертную муку их ближайшее окружение. Ну, а касательно его, Михаила Облова, неважно кто сподобится на столь мерзкое дело - Кузьма ли Бородин, Седых ли Денис или еще какой-нибудь из бывших прихлебателей. Важно одно, в их глазах – подполковник Облов обречен. И от этого никуда не деться, развязка неминуема и печальна. И пусть сегодня подвезло, что он благодаря наивной и чистой дочки изменника, проник в происки доморощенных заговорщиков. Пусть сейчас он решительно пресечет их подлый замысел, но когда-нибудь, уже не окажется рядом по уши влюбленной в тебя девочки, и тогда, его просто возьмут сонного, с постели. В одном исподнем. 
      Неужто подступил каюк, говоря по-восточному?! Неужели ничего больше не осталось в жизни, разве нет никакого выхода? А, что!? Вот, взять Пелагею с собой, да податься куда-нибудь подальше. Зарыться в самую, что ни на есть глухомань, и жить, зажить простой человеческой жизнью.  Народить детишек, стать таким же как все, раствориться среди простых людей. Выход ли это для него – Облова? Да нет, конечно. От себя не уйти. Да и не сможет он опроститься, не сумет носить личину тупого обывателя. Он, столько лет, высокомерно презиравший простолюдинов, считавший себя аристократом духа, теперь, вдруг, возьмет, да и содеется ничтожеством, уподобится праху земному?!
       Разумеется, нет! Ему уготована иная дорога, ему суждена иная, пусть даже ужасная участь, но он уже не свернет с раз выбранного пути, останется прежним Обловым. В том его тяжкий  крест, его судьба, которую не выбирают, как дамское белье. А уж коли так, то и совершенно не к чему переменять прочно сросшуюся с его образом роль грозного атамана, безжалостного судии холуйской покорности новым властителям, ему давно привычно олицетворять собой жестокую кару, неотвратимую и потому по-божески справедливую. «Не мир я принес вам, но меч!» - вспомнив эту суровую сентенцию, Облов  твердо ступил на  высокий порог.
      Кузьма Михеич уже поджидал Облова, двинулся навстречу ему с лицемерной улыбкой, справился о самочувствии, попутно посетовав на дрянную погоду. Михаил не стал подыгрывать лицемерному хозяину, но и карт своих не открыл. Сотворив весьма глубокомысленный и озабоченный вид, он велел Бородину принести всю имеющуюся у того наличностью. Объявив  закономерную цель - необходимость выверки имеющихся денежных средств, ради грядущих расходов на общее дело. Старый лис, Кузьма, по началу каверзно заартачился, мол, чего считать червонцы, и так, все как в аптеке, зачем попусту утруждать себя, тратить лишнее время. Но Облов не потерпел возражений. Бородин, своим посконным крестьянским умом, что-то заподозрил, нерешительно затоптался на месте. Облов настойчиво прикрикнул на него, исподволь наблюдая за повадкой кулацкой бестии. Присмиревший для виду старик уж слишком ошалело метнулся по дому, что-то шепнул, появившемуся в дверях сыну.  Филат тоже засуетился, то и дело боязливо озираясь в сторону Облова, его запуганный вид с потрохами выдавал их с отцом злой умысел. «Ага, запахло жареным, паскуды!» - отметил про себя Облов. Стало даже забавно, на что могут надеяться старик и его выродок, что они предпримут - глухую оборону или нападение?!
      Но вот Кузьма Михеич выложил на стол брезентовую переметную суму, вещь с боевой давней историей. Она досталась отряду Михаила во время отчаянного налета на обоз продотрядников, комиссары хранили в ней свою обширную бухгалтерию. Теперь раздутая укладка напичкана по тому времени огромной казной. В ней и золотые империалы царской чеканки, и советские дензнаки, есть отсек с иностранной валютой, есть внутренние карманы с драгоценной бабьей мишурой, а в  потайном  кармашке на самом дне, спрятана даже архиерейская панагия, усыпанная бриллиантами.
      Михаил подвинул брезентовый мешок к углу стола, велел старику Бородину садиться, кликнул замешкавшегося Филата.. Старик бережно, словно курица-наседка, опустился на свой стул, вперив преданный взор в Облова, но  тот сохранял непроницаемое выражение лица, отгадать его умысел было невозможно. Тяжело сопя, протиснулся к столу Филат. Михаил молча указал ему на место рядом с отцом. Бородины вопросительно переглянулись, уселись как на поминках, сложив руки на коленях. Облов видел, что они корчат из себя святую простоту. Ах, подлецы, ети их мать?!
      - Кузьма Михеич, - Облов, иезуитски сощурив глаза, удавьим взором вперился на старшего Бородина, - может, покаешься  старый хрен? Бог-то он все видит!
      Бородин испуганно встрепенулся, но это была лишь сиюминутная слабость с его стороны,  он тотчас взял себя в руки, сотворив благостное выражение физиономии, запричитал медовый голоском:
      - Не пойму я, чего изволите Михаил Петрович? Я ведь исполнил ваш приказ, все туточки! Можете проверить, ничегошечки не потаил - все здеся, копеечка к копеечке... - старик протянул подрагивающие руки к тесьме сумы.
      - Оставь чувал  в покое Михеич. Странно как-то ручонки у тебя дрожат? Может чего боишься, а Кузьма, так поделись со мной, открой душу-то? – и, поняв, что Михеич не прекратит  валять Ваньку, уже властно, с металлом в голосе произнес. – Отвечай старик, когда с тобой Облов говорит, – но видя упорство, уже не выдержал, и стукнул кулаком по столу. -  Что сука, мало я тебе добра передавал, мало ты, гадина, потырил у отряда,  захотел все хапнуть? Ну, падла, не молчи, отвечай!
      - Грех Вам, Михаил Петрович так-то шутить над старым человеком. Я ли Вам, батюшка, не служил,  как преданный пес, я ли вам не угождал?
      - Я давно знаю, что ты Кузьма не пес, ты собака продажная! - Облов отодвинулся от стола вместе со стулом, откинулся на спинку, положил ногу на ногу. - Я давно за тобой приметил, возжаждал ты, сволочь, свободы. - Облов смачно сплюнул на пол. – Меня захотел краснопузым сдать?! А себе, значит, наш общак присвоить?!
      - Михаил Петрович, побойся Бога! Такие слова, такую хулу на меня безвинного возводишь?! Да я ни одной мыслишкой, ни одним словцом против тебя не шел. Вот и Филатка подтвердит…. Правильно я говоря, а Филат?
      Парень сидел остолбенев, словно набрав в рот воды от страха. Бородин в отчаянье безнадежно махнул на него рукой, мол, что с дурака возьмешь.
- Михаил Петрович, да вы какой-то поклеп на меня возводите? А может у вас, с похмелюги настроенья-то нет? Так, давай сейчас, сядем рядком, хряпнем нашего, домашнего изготовления и все ваши подозренья, как дурной сон улетучатся. Да где это видано, чтобы я своего благодетеля подводил?! Да я с вашим батюшкой, царствие ему небесное, еще дружбу-то водил, неужто забыли, Михийла Петрович?
      - Я ничего не забыл Кузьма, все помню, и  вот поэтому я тебя, змей ты изворотливый, ни за что не прощу! - Ослов быстро встал на ноги, заметил затейливое движение локтей старика. - А, ну – руки на сто! Кому говорю, на стол руки! Ты что там  пес прячешь! - Михаил перегнувшись через стол, рванул борт стариковского полукафтанья.
      На столешницу, возле сумы лег, поблескивая вороненой сталью, наган. Старик Бородин пытался что-то сказать, но спазм перехватил его горло, старикашка только паралитически задергал ручонками, его лицо побурело, глаза повылазили из орбит.
      - Ну, ты и скоморох, Кузьма Мтихеич! Не устраивай цирка, я тебя как облупленного знаю! Ты думал меня, меня подполковника Облова так дешево взять? Ну, скажем, ладно, запродать, куда еще ни шло, но вот взять меня на мушку?! Ты, видно, охренел совсем? И ты мог бы в меня стрельнуть, а Кузьма?! - Облов деланно засмеялся, затем, повернувшись к Филату, произнес презрительно. - А ты, паря, почто сидишь, вынимай свою пистолю. Ну?!
      Филат безоговорочно выложил свой наган, положил и по-собачьи преданно  уставился на Облова.
      Ну, что мне с вами делать-то прикажите, гавнюки вы такие? В расход нешто пустить? – и завел руку под френч.
      Отец и сын разом бухнулись на колени, сложив молитвенно руки, возопили плаксивыми голосами:
      - Не погуби Михаил Петрович, пощади нас Христа ради! – Филат тот зарыдал по- бабьи, старик-отец взялся слезливо оправдываться:
       - Михайла Петрович прости ты меня дурака старого. Все жадность окаянная?!  Да и не хочу я вовсе твоей погибели. Это какая-то чертовщина, правду скажу – чертово наущение. Да, что же за напасть-то такая со мной приключилась?! Михайла Петрович, не погуби Христом молю, забери все мое добро, мигом распродам, забери на общее дело - только пощади, зачем тебе лишать нас жизней? Помилуй нас - век за тебя молиться станем. А то, хочешь Михайла Петрович, так выпори меня старого осла. Сам на лавку лягу, сам удары считать стану. Лупцуй сколь душе твоей угодно - только не убивай! Был, был грех, сознаю Михайла Петрович, бес попутал... Всю жизнь - деньги, одни деньги на уме, как тут уму за разум не зайти?! Но, как на духу говорю - не ведал сам, истинно не ведал, что творил. Прости, ты меня, ради родителя твоего, Петра Семеновича - благодетеля моего, прости! – Разгоряченный дедок бросился к ногам Облова, и…, что уж вообще было дико, шустро облобызал его сапоги.
      Сама эта театральная сцена мало тронула зачерствевшую душу Облова. Он прекрасно понимал - старик готов жрать дерьмо, лишь бы остаться целым, не жалко и Филата, через таких вот остолопов Россия пошла по ветру, через таких вот слизняков  сломалась жизнь самого Облова. Но не в самом же деле порешить этих ничтожных людишек, марать о них руки - было бы неуважением к самому себе. Не палач же он в самом-то  деле, да и казну оставить не на кого?! Этот довод оказался решающим.
      - Ладно, Кузьма - я извиняю тебя, встань с пола, успокойся.
      Кузьма Михеевич всхлипывая, словно выпоротая девка, поднялся на ноги, утирая рукавом обильные слезы, он лепетал слова благодарности и признания. Велел также и Филату приложиться к ручке благодетеля. Облов, негодующе отдернув кисть от слюнявых губ малого, прикрикнул на суетившихся Бородиных: «Совсем сдурели олухи царя небесного?!». Приказал им успокоиться и внимательно выслушать его. Отец с сыном с радостью подчинились.
      - Хорошо, Михеич, кто старое помянет - тому глаз вон! Понимаю и прощаю твое заблуждение, бог милосерд. Все остается по-прежнему. Ты, как зеницу ока, до первого моего требования хранишь казну. Приду - или я, или кто-то из моих ребят. Вот тебе   пароль...
      Облов сунул руку в саквояж, поворошив там вслепую, выхватил новенький червонец. Небрежноя, наискось разорвал его на две половинки, один клок протянул старику, другой спрятал в накладной карман френча. Бородин, понимающе склонил голову, не требуя дополнительных пояснений, должно этот прием давно использовался промеж них. Затем, Облов, секунду подумав, высыпал содержимое сумы на столешницу. Отодвигая бумажные купюры и монеты в сторону, он стал выискивать драгоценные вещи. Первым делом отыскал панагию, любуясь, с минуту разглядывал это чудо ювелирного искусства, даже восторженно покачал головой, причмокнув языком. Потом стал быстро откладывать перстни, серьги, броши с камнями-самоцветами. Особо ценных вещиц оказалось не так уж много, но все же они составили вполне увесистую кучку. Облов пересыпал их в кисет, помедлив, положил туда же и панагию.
      - Так вот, Кузьма Михеевич, камушки-то я заберу, - хотел, было добавить, - все надежней будет, - но сдержался. - На них там, куда еду много охотников найдется, для дела оно сподручней. - Посмотрев внимательно на Филата, добавил. – Парень твой пойдет со мной, проводит сколько нужно. Ты, дед, не переживай за него, принуждать к уголовщине не стану, просто нужен верный человек. Мне на станции светиться никак нельзя, - и уже совсем миролюбиво закончил. - Вели собирать на стол, да поскорее, засиживаться больше некуда...
      Старая Улита и молодая Пелагея быстро сварганили завтрак. Облов старался не смотреть на Пелагею, но помимо его воли, взоры их то и дело перекрещивались. Михаил улавливал признательные флюиды девушки, ответить ей тем же по понятной причине он не мог, стараясь укрыть от прозорливого старика тайну, что связывала их. Девушка-доносчица осознавала, что Облов пощадил ее близких, и возможно, строила наивные  девичьи предположения, отыскивая причину подобной сентиментальности беспощадного Облова. Ну, и пусть с ней - теперь гадает…
       Уже окончательно собравшись в дорогу, покидая дом Бородиных, Михаил задержал свой взгляд на девушке, улыбнулся ей краешком губ и слегка кивнул головой, мол, не вешай девка носа, все образуется. Она, покраснев, тоже незаметно кивнула ему, в ее васильковые глаза накатили слезинки, в невинных очах Пелагеи застыл немой вопрос: «Ждать ли мне тебя? Вернешься ли ты мой любимый?». Облов, широко перекрестившись,  ступил за порог...
      Уже во дворе старик Бородин, было, засобирался проводить Облова, но тот остановил деда, прервав последние излияния Михеича в преданности. Оборвал почти грубо, мол, сиди седой хрен на печи, надоел и так…
      Всю дорогу до станции Филат шел след в след Облову. Парень, понимая свою задачу, не обращал на себя внимания, лишь изредка односложно отвечал на скупые вопросы атамана. Малый, конечно, переживал историю, в которую втравил его родной отец, и по-своему оставался, благодарен Облову, что не взял грех на душу. Ну, а то, что их малость постращали, так сами виноваты?! Купив билеты на проходящий литер, он еще долго хвостом таскался за Обловым по всяким закоулкам, пока не было сказано возвращаться домой.