Когда мне было двенадцать лет, сестры-монахини спросили меня, не хочу ли я взглянуть на кухню. Я, как дочь зажиточной семьи, никогда на кухне не была, потому мне стало интересно. Я спустилась вниз, и мне очень понравилось таскать судки из печи, переставлять светлые флаконы с севильскими сиропами… Было так интересно смягчать, складывать, растапливать, смазывать, вынимать, оборачивать, глазировать и укладывать различные сладости, предназначенные для столов богачей, в раскрашенные коробки, что я расплакалась, когда меня забрали домой. Меня воспитывали не для такой грубой работы, но мне нравилось за ней наблюдать.

Потому я частенько прибегала в монастырь Святого Захарии и чувствовала себя там как дома, а когда подросла, то иногда даже оставалась на ночь. Я спала в комнатах моих тетушек, а беспорядочное образование получала в комнате рядом с трапезной.

Я забегала на монастырскую кухню, словно воробышек, который залетает на стол и клюет то, что ему нравится. Никто не умел так хорошо готовить марципаны, как монахини монастыря Святого Захарии. Ну, если не считать монахинь из монастыря Сант-Алвизе. Скорее всего, никто больше не умел делать такой пенистый шоколад и подавать его в изящных чашечках. Я так часто приходила отведать его, что мне отвели особую чашку.

Монастырь казался таким милым местом. Здесь был один из лучших садов во всей Венеции. Что уж говорить о роскошных фруктовых деревьях! Монастырь больше напоминал провинциальный дом для увеселений, чем оплот веры. Терракотовые анфилады с арками белого истрийского камня вели к двум изящным крытым галереям, на одной из которых даже была оборудована лоджия. Из окон келий монахини видели церковный купол, возвышающийся над ними в гармоничном сочетании с апсидой и стоящей особняком колокольней. За южной стеной монастыря располагался широкий променад Riva delgi Schiavoniи площадь Сан-Марко. Соленый воздух приносил свежесть на галереи даже в разгар лета, хотя зимой, из-за того что они находились почти на уровне моря, их, бывало, заливало водой, которая частенько замерзала.

Монастырь находился к югу от церкви. Когда подходило время, монахини тихо шли в церковь и располагались на зарешеченных галереях. Взглядом они упирались либо в угольно-черный мрамор пола, либо в «Святое собеседование» кисти Джованни Беллини. Кроме того, они могли удобно устроиться в деревянных нишах клироса, напоминая резные фигуры святых, наблюдающие друг за другом, и за пятью позолоченными стульями для дожа со свитой, который ежегодно посещал эту церковь.

Это было спокойное, размеренное существование, лишенное как тягот, так и разнообразия.

Такая жизнь была не по мне.

Когда родители отвезли меня в монастырь после случая с художником, я была вправе полагать, что подобное наказание носит временный характер и что через время, когда я покажу, какая я хорошая и примерная девочка, мне вернут привилегии и свободу, в полной мере воздав за уязвленное достоинство. Потому сперва я вела себя как дрессированный медведь, тихо и послушно. Мне было сложно сдерживаться, однако удавалось. Я собиралась во что бы то ни стало завоевать право вернуться домой. Скрасить горе мне помогали марципаны.

Но дни складывались в недели, а я все еще оставалась в монастыре Святого Захарии. Когда я представила, что могу никогда его не покинуть, он перестал казаться мне таким милым местом. Слыша звук ключей, поворачивающихся в замке, я непроизвольно морщилась. Я дрожала в тени высоких стен, которые раньше казались мне прохладным убежищем от венецианского солнца.

Я писала родителям, то извиняясь, то сетуя, то бранясь. Они не приходили навестить меня, как родители других монахинь. Я подозреваю, что вид моих страданий заставил бы их изменить решение. Всего лишь раз меня посетила мать, но я закатила такую истерику перед ней, что она убралась восвояси, кусая губы, не сказав ни слова. После этого я их больше не видела.

Однако я все равно надеялась, что они смягчатся. Как они могли оставить меня здесь?

Первым признаком того, что их решение было бесповоротным, послужило появление сундука с моим приданым. Когда разрисованный ларь поставили в моей келье, я легла на пол и расплакалась, поскольку они действительно решили, что я должна стать невестой Христа. Я откинула крышку, разглядывая роскошное приданое, которое собирали для меня много лет. Родители заменили цветастые шелка и белье такой же роскошной материей, но намного более скромных расцветок. Там была еще одна вещь — позолоченная шкатулка для моих белокурых волос.

Даже ребенком я не считала, что мои родители обладают мудростью. Теперь я начала подозревать, что они сошли с ума. Осознавали ли они, что творят, заточая меня в монастыре против моей воли? Неужели они не понимали, как дурно это может кончиться?

Я совершенно не чувствовала никакого желания посвящать жизнь Богу.

До того момента моим самым большим религиозным порывом была молитва Богу, чтобы он отменил воскресенье, самый скучный день недели. Теперь каждый день был для меня воскресеньем. Более того, я перестала быть бесстрастным посторонним наблюдателем, а должна была принимать участие в ритуалах, которые считала глупым балаганом.

Под неусыпным присмотром матушки-настоятельницы меня сделали настоящей монахиней. Не простой послушницей, которые представляли собой низшую касту сестер, — их использовали для грязной работы, ели они только то, что давали в трапезной, и им всегда доставалось лишь темное мясо цыпленка. Бедные послушницы носили апостольники и власяницы, которые им выдавал монастырь. Они всегда прятали волосы под апостольником. А девочкам из богатых семейств, вроде меня, позволяли показывать кудри на висках, носить украшения (чего я не делала) и шелковые чулки. Мы приспосабливали привычки к моде.

Вы можете спросить, почему я решила принять постриг, если мне так не нравилось заточение в женском монастыре. Дело в том, что я видела, как обращаются с послушницами. Хотя я не собиралась остаток жизни провести в монастыре, мне казалось разумным дать эту клятву, чтобы жить там как можно лучше. Все девочки моего круга так поступали.

Подготовка к постригу весьма напоминала свадебные приготовления. Нас холили и лелеяли, нами восхищались. Царило оживление. У меня горела кожа, словно бы я была наполнена огнем. За дверью моей кельи слышалось беспрестанное хихиканье. Моя кровать была застелена белыми простынями. Я засыпала на них, ощущая вкус нежных пирожных, специально присланных мне с кухни. Когда я просыпалась, меня окружали внимательные улыбки, а почтительные пальцы развязывали завязки на моей ночной рубашке.

Я вышла замуж за Христа в экстазе, сотканном из сладкого вина.

Позже мне было горько, когда я видела в саду маленьких девочек, очарованных запахом миндаля и жженого сахара, поскольку знала, что монахини не могут свободно покидать обитель, а Господь никогда не создавал деревьев, на которых растут пирожные.

Другим девушкам моего круга нравилась жизнь в монастыре.

Но не мне.

Я очень скоро поняла свою ошибку и сильно сожалела. Искушение Господне ненадолго задержалось в моем сердце. Более того, теперь, когда я приняла постриг, у моих родителей появился лишний повод оставить меня здесь навсегда. Я яростно укоряла себя за проявленную глупость. Как могла я быть такой наивной? Такой слепой?