— Одиночество… одиночество, — твердил он, сжимая мое плечо, и голос его слегка задрожал, — я ощущаю его даже сейчас, держась за твое плечо! Катастрофическое ощущение. Притом оно необъяснимо, неоправданно, ни на чем не основано. И ничто не найдет себе места, и нет никакого места ни для чего!

Я ответил, что все это звучит банально, что он чересчур увлекается такими рассуждениями. И добавил: пусть будет осторожнее, подобные мысли часто приносят несчастье.

В воскресенье утром пошел к Йерру: он просил меня помочь спустить в подвал маленький комод. (Глэдис слишком часто жаловалась на тяготы беременности, на головокружения и тошноту, чтобы можно было прибегнуть к ее помощи.)

На лестнице мы разругались по следующему поводу.

Йерр заявил, что собачка Вероники даже лаять не способна, настолько она мала. Он даже не хотел допустить, что она может «тявкать».

Я поспешил возразить: на мой взгляд, все, что кусается (а собака В. меня однажды укусила), вполне способно и на лай и даже — будь оно размером хоть с морскую свинку — на рычание. Й. тут же объявил, что мое высказывание противоречит всем нормам грамматики. Мы заговорили на повышенных тонах.

В результате мы поссорились и расстались, а комод так и застрял на площадке между этажами.

Понедельник, 30 октября. Зашел к А., чтобы попрощаться перед отъездом. Но не смог остаться надолго: там сидел Бож. Э. ушла к себе в галерею. А. почти не говорил. Вспомнил только погоду поздней осени — мокрую, плаксивую, детство с его тяготами — сжатыми кулачками и зубами, с тяжелым сердцем, — праздник усопших, самих усопших, pulvis es, dies irae[6], цветы…

И что все на свете для него сводится к одному: «Песнопения поются плохо».

И что Й. побывал у него нынче утром. Известил его о холодкемежду нами. А когда он ему ответил, что это никуда не годится, что он этого не перенесет — больше никогда не перенесет! — Йерр с пафосом вопросил:

— Кто не приходит в недоумение перед нагрянувшим несчастьем?!

И усмехнулся исподтишка. Я почувствовал, что архаизмы переносчика комода звучат для меня все менее убедительно.

31 октября. Перед тем как сесть в поезд, позвонил Марте. Сообщил, что еду в баварский дом Коэна на Праздник Всех Святых. Там и поговорю с ним о квартете. Марта сказала, что Поль нездоров, не ходит на лекции. И что позже нам нужно будет это обсудить.

День Всех Святых. К., предупредительный и простой, по-прежнему трепетно относится к культу мертвых. Погода все ухудшается, и он сказал, что скоро последует за мной. Вернется в Нейи 5-го или 12-го. Он пока точно не знает. И конечно, проведет зиму в Париже. Я поделился с ним соображениями Марты — о том, что хорошо бы нам снова собраться вместе, организовать квартет. Занять А., если это возможно, и, главное, его руки. Вдохнуть в него оптимизм.

Коэна эта идея отнюдь не привела в восторг. Настолько не привела, что он уклончиво пробормотал:

— Лучше бы чем-то помочь Элизабет. Если нужно, обращайтесь ко мне без церемоний.

Я возразил, что Э. отвергает любую помощь. Что она поклялась себе ровно ничего не менять в их образе жизни. Несомненно, она втайне думала — из чистого суеверия! — что, приняв чужую помощь, тем самым докажет, что потеряла всякую надежду. Возможно, она боялась навлечь на А. несчастье: если она перестанет верить в него, ничто уже не вернет ей его прежнего.

Четверг, 2 ноября.

Коэн показал мне томик издательства Caxton,не сказать чтобы первоклассный. Потом два новых Aldeс затейливым греческим шрифтом. И очень красивую книгу от Verard[7].

И наконец, «Максимы»[8] — одно из семи или восьми предварительных изданий (он приобрел его совсем недавно), слегка покоробленное, хотя и с белыми, довольно чистыми страницами.

Как я ни просил, он не согласился назвать мне его стоимость.

Наконец мы пожелали друг другу доброй ночи и разошлись по своим комнатам.

— Итак, — сказал он, — пошли разбинтовывать мумию, чтобы умереть[9].

Пятница, 3 ноября. Утром, из окна поезда, увидел тополь — несмотря на холод, еще зеленый, со светлой листвой, в которой поблескивали первые золотые украшения осени. Потом — широченное поле, совершенно бесцветное. Но, на мой взгляд, все это было красиво.

Воскресенье, 5 ноября. Зашел на улицу Бак. Преподнес малышу Д. немецкую ярко-красную игрушку — модель хутора. Подарок не привел его в восторг. По крайней мере, я понял именно так, по преувеличенной вежливости, с которой он меня поблагодарил.

А., как мне показалось, был далеко не в лучшей форме. Однако Элизабет не подтвердила моих опасений. Он рассказал, что видел жуткий сон:

— Сегодня ночью мне приснилось вторжение в крепость и ее осада. Да-да, именно так, одновременно, а не поочередно. Вторжение посредствомосады крепости. Полностью окруженной. Полностью захваченной. Как удавка на шее. Как копье в спину. Как тиски, сжимающие тело… Тело, внезапно растекающеесяв ночной тьме… И я был этим кошмаром в руке ужаса.

Э. попросила меня остаться к чаю. Когда мы уже сидели за столом, А. вдруг резко встал, пожал мне руку и собрался выйти. Шагнув за порог, он заглянул к нам в приоткрытую дверь и загадочным тоном сообщил, что «идет к колодцу, посмотреть на себя в ведре с водой». Эта фраза показалась мне крайне странной. Э. сделала вид, будто не расслышала ее. Потом рассказала мне, что сын Марты влюбился.

6 ноября. Позвонил Коэн. Погода у него там совсем скверная. Когда он вернется в Париж — раньше, чем планировал, — я мог бы, если представится удобный случай, прогуляться до улицы Пуассонье. Мы договорились на вечер среды.

Вторник, 7 ноября. Звонок Томаса. Он видел А. Видел Марту. Нужно сделать все возможное. Он боялся потерять работу.

Среда, 8 ноября. Пришел к Коэну около девяти вечера. Мы заговорили про А. Я опять сделал попытку убедить его восстановить наш квартет. К. возразил, что, вообще-то, уже давно отставилвиолончель, в буквальном и переносном смысле. Что он не горит желаниемприсоединиться к нам: ведь квартет, главным образом, покоитсяна А., не так ли? На той страсти к музыке, которая так внезапно его покинула, хотя именно он вдохнул ее во всех нас. На той радости исполнения, которой сумел заразить нас. На его высоком исполнительском уровне. На его остром слухе. На его фортепианных переложениях. На его чувстве темпа. На его мастерстве… Коэн считал наше «самопожертвование» обреченным на фиаско: как бы мы ни старались, мы не сделаем А. счастливым, заставив его барабанить на пианино. Не сможем долго нести этот крест, который доселе нес он. Напротив, есть большая вероятность, что мы скоро бросим эту затею, причем навсегда. Более того, нам это надоест.

Я стал защищать как мог наш план.

— И потом, эти роскошные и мрачные трапезы в доме Уинслидейла, эти тяжелые и бесплодные разговоры…

Я продолжал настаивать, и он наконец уступил: ладно, он сделает так, как решат Марта и Томас. Я снова подтвердил решимость Марты, готовность Томаса. Он согласился. Мы договорились собираться, как и прежде, по кино-американскимдням, в большой гостиной Уинслидейла. Однако К. повторил, что он все-таки не горит желанием.

И процитировал Плиния, который утверждал, что если маленькую ящерку утопить в моче человека, она исполнит все его желания.

С тем я и ушел — решив попробовать.

9 ноября. Позвонил Марте, затем Томасу. Чтобы они подготовили ре-мажорный 1781 года. Для Томаса — шубертовское трио ми-бемоль мажор. Для Марты — ми-бемоль-мажорное Гайдна, то, которое любил А. И пусть они исполнят его в первую очередь. Потом я позвонил Уинслидейлу.

Любопытная вещь: Й. успел сообщить Томасу, что я заморочил голову Коэну и добился от него согласия возобновить наши квартеты.

Перемирие[10]. Утром зашел на улицу Бак. А. уже встал. И оделся. Квартира благоухала чудесным кофейным ароматом. Элизабет предложила мне кофе. Д. играл v себя в комнате. Э. воспользовалась моим присутствием довольно бестактно, чтобы отчитать Д.: