— Ладно, называйте меня как хотите, — перебил я его, — но почему вы думаете, что я — тот самый? Только, ради Бога, не начинайте опять про флотского офицера и глухонемую содержанку! Уже наслушался тут ото всех!

Старец отозвался спокойно:

— Для чего же начинать, коли вы сами об этом сказали? Повторять известное всем — только обесценивать слова, без того столь обесценившиеся в нашем мире. Вы знаете — и это главное.

— И что же отсюда следует?

— Лишь одно — то, что вы мой прямой потомок, а стало быть, вы тот, кого я жду.

Наконец и Лиза вмешалась:

— Но тогда выходит, что и я... — сказала она. — Мне про эту глухонемую все уши прожужжали! И значит...

— Нет, нет, — остановил ее старец. — Они там... — он кивнул куда-то в неопределенную сторону, — кое-как могут услышать звон, но не в состоянии уразуметь, где и что прозвенело. Так же и с вами: они уловили самый краешек истины — о вашей причастности ко всему этому (что, к слову сказать, несомненно), — но, не видя всего хитросплетения узора, доступного лишь немногим, поторопились вас приткнуть совершенно не туда. Позволю себе спросить: об этой глухонемой впервые вы от кого услышали?

— От Погремухина.

— Ах, от этого... — покачал головой Семнадцатый. — Ну, от него еще и не такое могли услыхать. Небось, уже и победные реляции отправил куда надобно, что, дескать, отыскал прямую ветвь. И вас в этом успел убедить... Поспешность — всегдашняя беда подобных ему.

— Так значит, я с этой глухонемой... — начала Лиза, а старец продолжил за нее:

— ...ни в каких прямых родственных отношениях. Однако сие вовсе не означает, что вы лишняя тут. — Он обвел взором свои скромные чертоги.

— Во всяком случае, — сказала Лиза мне, — мы с тобой, кажется, не родственники.

— Кажется... — подтвердил я и почему-то испытал от этого сильную радость. Наше предполагаемое родство все-таки сдерживало меня от проявления иных, нежели братских, чувств.

— Ну, определенная связь корней, конечно же, есть, — вставил старик. — Но очень давняя. Хотя и весьма, весьма существенная и глубокая.

— Вы имеете в виду, что все мы — от Адама и Евы? — улыбнулся я.

— Да нет, — сказал старик довольно серьезно, — тут переплетение не столь давнее. Если дать себе труд заглянуть в прошлое на глубину поколений в сорок-пятьдесят, то, вне всяких сомнений, где-нибудь веке в седьмом, в эпохе ранних Меровингов мы смогли бы обнаружить... Впрочем, для любых гражданских, а тем паче матримониальных законодательств эта связь давно уже утратила даже самое маломальское значение.

— Имела хотя бы глухонемую содержанку-прабабушку, — вздохнула Лиза без особой, правда, грусти, — и ту, похоже, только что потеряла. Вот так, Сережа: была никем, и снова возвращаюсь к тому же самому.

— О, не говорите так! — взметнулся старик. — Ибо вы восходите к роду, ничуть не менее приобщенному к истокам Великой Тайны! Увы, не могу сейчас обрисовать все ваше генеалогическое древо — но поверьте, оно поистине, поистине величественно! Кстати, открыл это ваш прямой и не самый давний предок, даже немного ухвативший своею жизнью нынешний, уже ускользающий век. По роду занятий он был католическим кюре, а происходил из многострадальной французской земли Лангедок. [Жизни кюре Беренжера Сонье посвящен роман В.Сухачевского «Загадка Отца Сонье» из серии «Тайна»]

— Беренжер Сонье? — вспомнил я обрывок одного из перемешавшихся в моей голове за все это время разговоров, уже не упомнить с кем.

— Именно так, — подтвердил Семнадцатый. — И хотя жизнь его была более чем странна, а кончина, пожалуй, даже ужасна, — упомяну, что священник, принимавший у него последнюю исповедь, мигом поседел и за всю жизнь не произносил больше ни слова, — тем не менее, кровь, протекавшая в жилах отца Беренжера, кровь Грааля... Но — нет, нет! — вдруг перебил самого себя старик. — Тут мы рискуем забрести в такую темь веков!.. Может быть, после. Однако, к сожалению, по-моему, у нас слишком мало времени...

— Мало — для чего?

Вопрос у меня с языка соскользнул совершенно нечаянно: я загодя уже осознал его ненужность. Ибо вдруг почувствовал, как старец все более отдаляется от нас, хотя в действительности ни расстояние между нами, ни размеры комнаты ничуть не изменились. Просто перспектива обрела какие-то новые свойства. Окно, скажем, находилось там же, где до сих пор, но старик, по-прежнему сидевший на своем диване между нами и окном, был теперь намного дальше.

Он даже не посчитал нужным отвечать на мой вопрос и проговорил из своего далека:

— Итак, поскольку я наконец-таки дождался своего Ламеха, то ему теперь и решать, как быть со всем этим. Я свое пронес, в этом, как видно, и было мое назначение. Вот век истаял, и тысячелетие. Значит — срок. А дальше — думайте, думайте сами. Вам и проще: вас двое...

Я уже не был уверен, что вообще слышу его слова, но их суть входила в меня, как, не нуждаясь в словах, входит свет, обволакивает запах, как вползает в дремлющий разум еще не распознанный сон...

...Где-то всплеснуло воду весло, где-то в запредельной дали взвыл шакал, где-то, пересмешничая с ним, вскрикнула птица. Каким-то образом все это было неотделимо от того, что сейчас входило в меня.

Ибо —

3

Какая хула тому, кто становится на собственный путь?

Из китайской «Книги Перемен»

— Ибо: вначале была только жалость о потерянных мгновениях, которые уходят, уже ушли, и больше — никогда, о, Боже, никогда более...

— Ибо: затем была боль, сколько ее может вместить только мир целиком, а не в одиночку мое жалкое человеческое существо...

— Ибо: созвучен со всем, что я чувствовал, был, наверно, только каждый плеск весла, уносящий эту незримую ладью все далее в никуда...

— Ибо: полыхал огонь в дворцовом камине, корчилась, сгорая, бумага, исписанная старинной вязью, и там, в этой вязи, Боже, там, в сплетении этих слов!.. Еще и повторяемых голосом какой-то одержимой девицы...

— Ибо: полыхал и другой камин — тот, что мы видели давеча. И те пятеро сидели возле него. Теперь я знал их имена. То были четыре ангела Апокалипсиса, и звали их Смерть, Война, Чума и Голод. Пятого, в тоге, звали Благо. Благо, понимаемое людьми. И был он страшнее тех четверых. Ангел-предводитель. Поскольку там, где он пролетит, там и четверо других не запозднятся — и Голод, и Чума, и Война, и Смерть.

— Ибо — совсем издали нет-нет да и пробивались все-таки слова старца, — «...Ибо ведомо должно быть вам, что мир наш, отяжелев от самого себя, по истечении того или иного срока нуждался в искуплении. Лемурия, Атлантида, Содом и Гоморра... Ах, да всего не перечислишь! Иногда хватало одной искупительной жертвы, но — какой! Не случайно Спаситель — имя ему... А иногда целые страны задыхались в чаду, становясь подобной жертвой. Россия в нынешний век — не пример ли такого смертного зарева? Мы живем в мире уходящих чередой миров, как мы относим на погост прах ближних своих, но в скорби нашей по ним торжествует и жизнь, ибо жертвы сии — единственный залог ее, этой жизни, продолжения...»

Говорил ли в самом деле все это старик? Или я сам всегда это знал? Или незримый лодочник своим веслом прямо в разум наплескивал?

И — еще, еще!.. Понимание наполняло мой разум, как вода тонкой струйкой наполняет сосуд. Казалось, что я сам становлюсь огромным от этого понимания, настолько огромным, что теперь простираюсь от глубин той реки, где лодочник все еще плещет своим веслом, до беспредельных, непостижимых разумом высей.

Бедный наш мир!.. Что ему сулит судьба!..

И — счастливый наш мир! Ибо (только не смотреть в сторону того камина, где восседает страшная пятерка!), ибо есть, есть все-таки ему спасение!..

Вот, вот же оно!.. Но как изъяснить словами? Существуют ли вообще в мире такие слова?

Кому изъяснить, так, чтобы он понял?!..

Лиза рядом. Она и так понимает — это видно по ее глазам. Но кому, кому еще?..