Дядя, похоже, не на шутку обиделся:

— Тебе, Лизок, лишь бы только уколоть. Между прочим, и вправду ведь — вещи несопоставимые. Тогда времечко-то было, вспомни, — о-го-го! Тогда мы как мыслили? Отсель — досель! От диалектического материализма до исторического. Шаг вправо, шаг влево — огонь! А тут на тебя сходу наваливается такое! Все эти тайны, все эти страсти-мордасти, совершенно не укладывающиеся... — Он осекся, взглянув на меня, и добавил: — А теперь-то что? Тьфу!.. Любую газету открой!.. Говорю ж тебе, дружок, — совершенно не-со-по-ста-ви-мо!..

В эту самую минуту соседняя дверь, ведущая в печально знакомую мне темную комнату, вдруг робко приотворилась, и оттуда вместе с тяжелым запахом берлоги просочился жалобный Афанасиев бас:

— Товарищ енерал, а, товарищ енерал, мочи нэма, мне б тильки по нужди...

— Вот, еще один на мою голову, — проскрежетал дядя. — Одно только и умеешь. Ладно уж, давай, коли не терпится. Да смотри — чтобы без фокусов у меня!

— Якие тут хвокусы... — с мукой простонал Афанасий. Он вынырнул из-за двери и, волоча по полу кальсонные тесемки, засеменил в коридор.

— Наплодилось дураков в мире — а я расхлебывай, — сказал дядя, косым взглядом проводив его. Благодаря верно взятой генеральской ноте, разговор мигом переломился в дядину пользу. Он снисходительно взглянул на меня: — Теперь насчет тебя, братец. Мне б тебя, голубец, в ежовые рукавицы — мигом бы уму-разуму научился. Твое счастье — мне недосуг. Ну да ничего, свет не без добрых людей, а то вон, я гляжу, вымахал ты — верста коломенская, а покамест дурак дураком. — В это мгновение он был уже до такой степени генералом, что даже Елизавета Васильевна только и решилась вопросительно на него взглянуть.

Дядя, однако, не торопился с объяснениями. Он взял пульт телевизора, нажал кнопку, и на экране возникла белоснежная ванная комната. Там перед зеркалом стоял бедняга Афанасий и, не подозревая о встроенной, видимо, где-то в углу телекамере, со скорбным видом отхлебывал из большого флакона одеколон.

— М-да... Работай с такими!.. — только покачал на это головой дядя и перевел взгляд на меня. — Так вот, мы за тебя, братец, возьмемся, — продолжал он. — Завтра же поедешь кой-куда вместе с остолопом этим Афонькой, там из тебя, гладишь, человека сделают.

— Ты что, всерьез это? — решилась наконец спросить Елизавета Васильевна.

— Да уж нашутились, кажись, — отозвался дядя. — Да, да, в самое пекло! Все мы когда-то начинали! — И опять посмотрел на меня: — А Корней Корнеич и не из таких гавриков людей делал! Так что давай-ка ты, брат, готовься, завтра с утра отчаливаешь. Про маршала-то нашего, про Корней Корнеича, небось, слыхал?

— Снегатырева? — удивился я.

— Именно! — подтвердил дядя.

— Но разве он еще... Ему же...

Орест Северьянович не дал мне договорить.

— Живой, живой, — подтвердил он, — покамест не на «Новодевичьем»!.. Оно, правда, девяносто восьмой годок пошел, однако — еще и какой живой! Нам бы всем такими!

— Но ведь у него там сумасшедший дом! — воскликнула Елизавета Васильевна.

При учете того, что пребывание в дядином доме также было вполне чревато дальнейшей отправкой на Канатчикову дачу, при этих ее словах я невольно поежился. К тому же дядя и сам подтвердил:

— Да, обстановочка, взаправду, та еще. Но все же как-никак я рядом, ежели что — подстрахую.

— Нельзя же так сразу, — вступилась было Елизавета Васильевна.

— Ничего, Лизок, — добродушно ответил дядя, — живем-то, чай, тоже сразу, не по кусочкам.

— Но что мне там?.. — встрял было я.

— Все-то ему сразу на тарелочке выложи! — улыбнулся дядя. — Ну-ну, ладно, объясню. Надумал, стало быть, наш Корней Корнеич на старости лет мемуар накропать, чтоб вы, дурачье, имели понятие. Но старик наш, ясно, хоть и в двух академиях обучался а в этих ваших орфоэпиях не силен. По очереди трех писак нанимал — да все народец какой-то попадался мелковатый. Недавно у меня спрашивает: нет ли-де кого на примете, но чтоб не живоглот какой, а чтобы был человек. А как же, говорю, — имеется один человечек. Разумеешь, куда гну?

— Вы думаете... думаете, я — ему?.. — спросил я с сомнением.

— Подойдешь, подойдешь, — ободрил меня дядя. — Я как ему сказал, что ты из моряков — он сразу ухватился: морячков он еще с гражданской уважает... И мой племяш к тому же, как-никак...

— Назови уж главную причину, — вмешалась Елизавета Васильевна. — Видите ли, Сережа, уклад у него в доме... как бы это получше выразиться... довольно-таки специфический. Кроме того, человек он весьма прижимистый, и если вы рассчитываете на какую-нибудь оплату...

— Вот вечно ты... — огорчился дядя. — Ну, положим, порядочки у него в доме, это правда, гм... требуют привычки, слабые душонки, бывает, и не выдерживают. Но мы-то, мы-то — не из пужливых, верно я говорю?.. А насчет Корнеевой скупости — так это, дружок, не права ты, душа у него широкая. Но и то подумать — два зятя, да сыновья с невестками, да внуки, да правнуки, всем отстегни. Да еще инфляцию прими в расчет — эвон какая! А эти щелкоперы — они ж слупят и с живого, и с мертвого. Сколько за работу заламывали — стыдно сказать!.. Расстались, короче говоря, не по-доброму, тут скрывать не буду...

— Еще скажи, что он с ними сделал!

— Ладно, ладно, мой-то племянник не из таких! А уж там, если войдешь к Корнею в доверие... Я тебя тогда в наш Центр приспособлю. В Центре, снова же, кто главный? Корней! В общем, дерзай, малыш! — Он взглянул на часы: — Ох ты батюшки! Пятый час утра! Часика через полтора уже и отъезжать надобно.

От близости этого темного Корней Корнеича я почувствовал нехорошую зыбь внутри, однако возразить дяде не решился. Да и не смог бы, пожалуй — так измотался за день, что спать сейчас хотелось больше, чем жить.

— Может, хотя бы выспаться ему дадим, — сказала сердобольная Елизавета Васильевна, — а то он, похоже, и не соображает что к чему.

— Некогда, некогда, дружок. А мы его, голубца, щас кофейком охолоним, — отчего-то повеселел дядя. — Пущай он, голубец, привыкает — у Корней Корнеича-то не больно бока отлеживают.

Я понял, что этот день, уже растянувшийся почти в целые сутки, похоже, не скоро для меня закончится. Через минуту из кухни уже доносилось довольное дядино мурлыканье. Я прислушался. Нехорошие слова были у той песни. «Напрасно старушка ждет сына домой! Ей скажут — она зарыдает!..» — напевал дядя, и шут его знает, уж не мою ли судьбу он в этот миг имел в виду.

На экране телевизора Афанасий наконец допил одеколон, вздохнул и дунул на пустую стеклотару, отчего флакон сразу растаял в воздухе. Затем другой, непочатый флакон украдкой сунул в карман своего узбекского халата, снова дунул — теперь уже на электрическую лампочку — и она немедля погасла.

Спустя минуту-другую он уже собственной персоной вплыл в комнату и вдоль стеночки, понезаметней попытался проскользнуть к себе. Дядя, однако, его вмиг учуял.

— И ты тоже, Афонька, — просунул он голову в дверь, — тоже давай-ка собирайся. Всё, возвращаешься! Хватит, нагостевался!

— Эх, товарищ енерал, товарищ енерал... — с укоризной произнес Афанасий. Более того, впрочем, перечить не посмел и, шлепая босыми ногами по паркету, проскользнул в свою затхлую нору.

«Ну и что, — глядя на него, сквозь забирающий сон тупо подумал я, — самолет тоже летает...»

Откуда-то издали доносились слова добрейшей Елизаветы Васильевны:

— Еще раз прошу, Сережа, будьте осторожны. И постарайтесь, ради Бога, не сойти там с ума!

Третья глава

У КОРНЕЙ КОРНЕИЧА

1

Воспитание малым.

Из китайской «Книги Перемен»

Рано утром «Мерседес» ждал возле дома. Дядя уселся рядом с водителем в капитанском звании, я — сзади. Последним из подъезда вышел Афанасий. К его давешнему наряду добавились только стоптанные башмаки и облезлый заячий треух, который это чудище в разгар бабьего лета зачем-то напялило на себя. Он втиснулся на заднее сидение рядом со мной, и «Мерседес» тронулся.