Неужто она не знает, что под серым осенним небом возможно лишь эфемерное, призрачное счастье. Зеленая травка, как то молодое поколение двадцатилетних, мечтавших, вернуться домой с победой, но скошенных на корню в горниле былой войны.

Ударит мороз, день-другой юные побеги поникнут, почернеют. Так оно и будет. Но корни - здоровые, наполненные стремлением питать, двигать вверх молодые побеги - останутся, будут жить под землей, а значит весной, здесь опять прорастет веселая трава, везде, кругом станет изумрудно-зелено.

На левом, высоком берегу реки цепко вскарабкались кварталы городка. Словно Монмартская башня над прокопченными стенами домов возвышается высотное здание гостиницы. Даже от реки видны большие неоновые буквы на ее челе - Visbutis. Выщербленными террасами к берегу сбегают жилые строения, крытые потерявшей цвет черепицей, отчетливо различимы прорези улиц, будто борозды морщин на лице изрядно пожившего человека.

Черными тенями выступают парки, скверы, сбросившие листву, они затушевывают, но вовсе не скрывают увядшую кожу строений.

Старый, замшелый городок, с грубыми швами пластических операций, хаотично возникших новостроек. Несомненно, эти чужеродные вкрапления портят благородный вид города. Но его мудрые зеницы, смотрящие сквозь «новомодные очки» остекленных кубов, располагают к себе, им доверяешь.

Влюбляются именно в эти задушевные глаза. Они неназойливо западают в сердце, вошедшему с ними в контакт, они зачаровывают. И уже не миновать новых и новых с ними свиданий.

Чем современней контуры новоиспеченных строений, чем экстравагантней выверты новой архитектуры, тем прекрасней и притягательней старый город. Он похож на милую всем сказку

Вокруг, сродни рисункам Ван-Гога, в такой же осенней хляби корячатся сколькие скелеты деревьев. Своими корявыми сучьями, похожими на кровожадные упырьи пальцы они норовят уколоть глаза, нависают над хрупкой человеческой фигуркой, намериваясь схватить и растерзать ее. Но увы, они бесплотны эти сучковатые стволы, они лишь поскрипывают от беспомощности, им только остается процеживать сквозь голый костяк промозглый ветер и студеный дождь.

Неотвратимо надвигается вечер, хотя еще светло, можно читать косо приклеенные на тумбах афиши, еще различимы вывески магазинов. Пока не включены уличные фонари и в редких окнах зажжен свет – но уже ночь на пороге.

Молодой человек дотоле стоявший истуканом, очнулся, подняв воротник пальто, сорвался с места, видно боясь припоздниться.

Мелкий дождик находит лазейку и тонкой струйкой заползает мне за ворот. Почему вода настолько всепроникающая? Повожу плечами, глубже втискиваюсь в пальтишко, теперь кажется водному потоку положен предел. По спине расползлось влажное, холодящее кожу пятно, но постепенно оно теплеет и уже не вызывает мурашек и озноба. Ускоряю свои шаги. Если смотреть под ноги, слегка зажмурив глаза, то земля, скользящая в полутора метрах, приобретает сходство с ландшафтом, обозреваемым из пилотской кабины легкомоторного самолета. Набегают озера-лужицы, вдали небольшие зеркальные осколки, они вырастают прямо на глазах, вот они под вами, случись авария, спикируешь и утонешь в этом омуте, но вот лужа-озеро позади и уже забыто.

Не помню, когда и почему у меня возникла привычка при ходьбе смотреть не прямо перед собой, а под ноги. Меня еще в детстве не раз оговаривали, мол, денежку потерял, что ли? Приходят какие-то детские воспоминания - земля в полуметре от глаз. Рядом вижу кофейные, широкие брюки взрослого человека. Отец! Таким я его и запомнил. Он бросил нас с матерью. Второй раз я видел его уже в гробу, на похоронах.

Впрочем, о чем это я? Идет дождь и самое приятное сейчас – смотреть под ноги. Асфальт стал чище, наносная грязь исчезла. Верно, началась песчаная почва? А вот и дождик прошел!

Я поднимаю глаза к небу. Вместо черных, костлявых осин и раскоряченных тополей меня окружают стройные сосны. Пусть они чуточку лысоваты, пусть у них не слишком пышная крона, но они не умерли, не уснули – они и сейчас зелены, они ничуть не впали в летаргию. Они явственно дышат, я обоняю запах дивного бальзама хвои и янтарной смолы. Их рыжие пятнистые стволы наполнены жизнью, их поверхность шершава на ощупь , но в то же время нежна, как кожа ладони. Я знаю, можно подойти к дереву и отщепить от коры тончайший, как папиросная бумага, слой той кожуры. Как здорово! Сосна свежа и полна сил, у нее шелушиться кожица, как носики юных девушек, перегревшихся на солнце.

Могучей бурой громадой вырастает костел. Он размеренно поворачивается ко мне своим барочным фасадом. До собора еще далеко, но здесь он главенствует один, все округ подчинено его величественной доминанте. Разновеликие обиталища обывателей, снявши картузы и ермолки, подобострастно лепятся у его основания. Стыдливо потупили свои буквы сиротливые вывески магазинов. Вся округа застыла в немом почтении.

Улица расступается – соборная площадь. Ее перегораживает литая, чугунная ограда - своеобразный рубеж, отделяющий обыденность и сумятицу от строгой торжественности.

Собор разрастается во всю исполинскую мощь, целиком закрывает весь небосклон. Гигантские сталагмиты его близнецов-колоколен возносятся в поднебесную высь.

На фоне плывущих облаков падают, но так и остаются, недвижимы два ажурных латинских креста. Они гордо, со своей высоты взирают на прозу городских будней, они уверены, что никакие лихолетья не свергнут их с пьедестала, они - сама застывшая вечность.

Но моем пути высятся помпезные ворота, излишне усложненные скульптурой. Тяжелые створки украшены растительными завитками, фасциями римских ликторов, хитро перевиты блестящими медными лентами. Все сплетено в замысловатый узор - ненасытный рокайль. Ясно, что это более поздняя постройка.

С усилием толкаю отполированную временем рукоять, створы со скрипом, нехотя расходятся. Я ступаю в совершенно другой мир. Здесь все чинно и размеренно. На газоне произрастает сочная зеленая и плотно-пурпурная листва. За травкой непременно ухаживает искусный садовник, она ни чета, той чахлой поросли у реки. Ее цвет яркий и резкий без полутонов, он сродни расцветке надгробных венков, блестит похожим лаком, да и пахнет искусственно, действительно у этой травы нет аромата – он слишком суетен для нее. Она как цветы георгины: многокрасочные, роскошные, но бесполые, оттого что не имеют аромата цветов.

Прямой как стрела, усыпанный керамзитом тротуар ведет к паперти собора. Если кто-то помнит панораму Тадж-Махала и дорогу процессий к усыпальнице, окаймленную водной гладью и ухоженными растениями, если вы когда-нибудь поддались чувству отрешенной величавости, рождаемой этой картиной – то подобное состояние охватило и меня. Разумеется, проспект индийского мавзолея соразмерен чуду архитектуры, здешняя панель сто крат короче, но они сестры эти дороги шествий, по ним не побежишь, не нагнешься завязывать распутавшийся шнурок ботинка и, уж тем более, не плюнешь на нее.

Я стою на широкой паперти костела, я еще не подошел к его массивным дверям, я гляжу под ноги. Гранитные ступени волнисты, ложбины на них протертые тысячами ног, культяпками инвалидов и нищих, детскими башмачками.

Отсюда с парадного крыльца собора представали пред народом новоявленные супруги. Несомненно, они оглядывали мир с новым чувством и, наверняка, ощущение полноценного христианского долга зарождалось у них на вольном воздухе, а в не настоянном ладаном церковном нефе. Они являлись пред земным миром в новом естестве, - обязательно должен произойти сдвиг в душе, прежнее миропонимание просто обязано измениться, возвыситься.

Судьбина же отживших свое людей отсюда уводила их в вечность. По этим ступеням их несли другие, живые люди.

Смотрю вверх, подняв голову, ее чуток закружило. Впрочем, есть от чего. На меня взирают три столетия, цифрами «1695», четко выложенными белым камнем на портале. Однако, голова закружилась не от возраста костела, на Наполеона с вершин египетских пирамид смотрели пять тысячелетий – и ничего.… На меня просто рушатся башни-колокольни, кресты прочерчивают дуги в облаках. Сейчас я буду смят и раздавлен, погребен каменным водопадом, как самый последний еретик. Но кирпичная кладка незыблема, упасть могу лишь один я…

Снимаю фуражку, поскорее войти внутрь. Воистину вокзальные двери, нет, скорее, наоборот, из соборов на вокзалы перекочевали эти столярные монстры. Неподатливые, массивные, резные, врата - двуликий Янус: «Входящий, подумай, нужно ли тебе отворять их, не лучше ли, повернувшись уйти?»

Кольнула мысль: «А вдруг костел закрыт?» В душе шевельнулась горечь несостоявшегося праздника.

Решительно берусь за бронзовый поручень. «Янус» нехотя, упорствуя, поддается, с силой продвигаю его, пробравшись внутрь, стараюсь придержать створ, хлопать дверью в соборе кощунство.

Остаюсь в совершенной темноте, мрак давит глаза, заползает внутрь: в голову, в легкие; на сердце становится тяжело, право очень неуютно.

Но вскоре, свыкнувшись с тьмой, я разлил небольшое преддверие (тамбур) – низкое, ограниченное стенами пространство, сродни склепу. Это и была бы самая хитроумная ловушка, если бы не противоположная остекленная стена. Когда-то увлекаясь архитектурой Ле-Карбюзье, я прочитал его описание «Зеленой мечети» в Брусе: «… крохотный вестибюль производит в вашем сознании резкую смену масштабов, и вы – после простора улицы и окружающей местности – в состоянии теперь оценить размеры, которыми автор сооружения рассчитывал вас поразить. Пройдя вестибюль, вы полностью ощущаете огромность мечети, ваши глаза воспринимают меру…». Добавлю от себя, в отношении костела, посетитель не сразу погружается в бездну церковного пространства, ему дается возможность обозреть внутренность собора снаружи, через стеклянный переплет тамбура. Таким образом, человек готовит свое сердце к торжественному состоянию и благоговению, в котором ему пребывать, оказавшись в освященном помещении храма.