— Какие у меня могут быть здесь друзья? Вы сослали меня в монастырь.

— Прикуси свой язычок, — приказывала Хесуса. — Никто не разговаривает с тобой, потому что ты ужасно неприветливая.

Ана задумывалась: а другие девочки чувствуют, что не играют в семье никакой роли и не нужны своим родителям, как она? Она обижалась на Хесусу из-за ее явного разочарования дочерью и одновременно безуспешно пыталась заслужить любовь матери. Ана избегала отца, который сердился всякий раз, стоило ей оказаться поблизости, словно она оскорбляла его тем, что была девочкой.

Ее период созревания пришелся на то же самое время, когда у Хесусы началась менопауза. Неожиданно Ана поймала на себе взгляд матери — зависть, смешанную с отвращением, — который смутил их обеих. Если бы не Ирис, ее горничная, Ана решила бы, что умирает, в первый раз увидев кровь на панталонах. Она стыдилась изменений в теле, своей чрезмерной эмоциональности и замечала брезгливость в глазах Хесусы. Однако ей не позволялось говорить или даже размышлять о каких бы то ни было чувствах, сбивавших ее с толку и приводивших в замешательство. Ана исследовала новые ощущения, но, дотрагиваясь пальцами до округлившейся груди и получая удовольствие от этого прикосновения, она представляла Бога, который недовольно хмурится, словно сами мысли ее были греховны.

Ее школьные подруга рассказывали о том, как по мере взросления усиливается их близость с матерями, и Ане хотелось, чтобы и Хесуса была такой же — любящей, нежной, внимательной, заботливой, готовой ответить на любые вопросы дочери. Однако Хесуса похоронила свою материнскую любовь вместе с тремя сыновьями.

— Я люблю тебя, мама, — однажды призналась Ана.

— Естественно, любишь, — ответила Хесуса.

Каждый раз, вспоминая тот день, Ана чувствовала себя еще более одинокой, оттого что мать не сделала ответного признания.

Хотя любви в доме не было, однако, и Ана видела это, существовала тревога за ее будущее. Чтобы после смерти Густаво не ставить дочь в зависимость от заносчивого дядюшки, родители рассчитывали выдать ее замуж за богатого человека. Ана не думала, что независимость можно обрести в браке, скорее наоборот. Она будет жить, как Хесуса, — запертая в каменных стенах, спрятанная за тяжелыми портьерами, опутанная по рукам и ногам правилами приличия, проводя дни в покаянии о содеянных грехах. Стоило Ане представить себе такую жизнь, и в ней вскипала ярость при мысли о том, что она не может распоряжаться собственной судьбой. И возникало желание сбежать из дому.

За Аной давали приданое, но не слишком большое, поэтому вряд ли кто-то из завидных холостяков, разъезжавших по балам и салонам, обратил бы на нее внимание, поскольку имелась добыча и побогаче. К тому же Ана осознавала, что не была настоящей сеньоритой. Она, конечно, была привлекательна, особенно когда улыбалась, но не умела хорошо танцевать, не играла ни на одном музыкальном инструменте, ненавидела светскую болтовню, отказывалась льстить красовавшимся перед ней молодым мужчинам и не выносила вмешательства дуэний и потенциальных свекровей, которые критически оценивали ее бедра, слишком узкие, несмотря на семь нижних юбок, надетых по настоянию Хесусы.

Ана считала дни, оставшиеся до летних каникул, которые она проводила на ферме своего деда со стороны матери в Уэльве, недалеко от школы. Старый вдовец не выказывал ей больше нежности, чем родители, однако разочарования внучкой Абуэло Кубильяс тоже не демонстрировал. Он нанял дуэнью, которая составляла Ане компанию, когда та приезжала на ферму. Донья Кристина, местная вдовица со скромными средствами, отличалась безупречной нравственностью и полным отсутствием воображения. При первой же возможности Ана удирала от ее религиозных трактатов и пялец для вышивания.

Абуэло позволял Ане делать все, что захочется, при одном условии: она не должна была нарушать заведенных в доме порядков и мешать ему принимать пищу, потягивать вино, курить трубку и читать, усевшись в мягкое кожаное кресло, положив ноги на скамейку и укрыв их стеганым одеялом, сшитым еще его матерью.

Абуэло родился в 1775 году, во время землетрясения, и с тех пор проводил как можно больше времени в неподвижности, словно ожидая, когда затихнут последние толчки.

После молитвы Ана завтракала вместе с Абуэло и доньей Кристиной, а затем выходила из дому. Она училась ездить верхом на мужской манер, как их конюх, цыган Фонсо, под присмотром его дочери Бебы, крепкой вдовицы.

— Женщина должна уметь защитить себя, — однажды сказала Беба, дала Ане маленький складной нож и велела положить в карман. — Не бойся использовать его, если потребуется.

Фонсо прилаживал мишени за выгоном, где Ана практиковалась в стрельбе из ружья. Как-то она подстрелила кабана. Девочка с упоением скакала верхом: ветер свистел в ушах, лицо пылало, сердце колотилось. Она была свободной, сильной и ловкой — никогда ей не было так хорошо в Севилье.

Каждое утро Беба кормила кур, уток и гусей и выбирала самых толстых птиц для повара. Она собирала яйца и объясняла Ане, что нужно оставлять достаточно яиц для высиживания птенцов. А еще Беба показывала, как убивать птицу (переламывая шею), ощипывать и собирать гусиный и утиный пух на подушки и одеяла и перо на перины.

Она демонстрировала, как выдергивают длинные перья из хвостов павлинов и фазанов:

— Высуши стержни, а потом можешь делать веера или украшать шляпки.

Ана научилась у доярок доить коров, овец и коз, а у жены садовника — делать сыр. Ей нравился прохладный сырой погреб, где созревал сыр, первый мускусный душок свернувшегося молока, резкий запах сыворотки. Она научилась орудовать острым ножом, помогая старику-садовнику прививать плодовые деревья. Она взбивала масло с его женой. Девочка чувствовала себя гораздо счастливее в садах, полях и огородах дедовской фермы, чем в богатых домах Севильи.

Донья Кристина была шокирована подобной привязанностью Аны к людям из низшего сословия, однако Абуэло восхищали демократические порывы внучки.

— Больше всего ненавижу узколобых женщин, полных предрассудков, — как-то заявил он.

— Однако, сеньор, если вы считаете меня подобным существом…

— Я ни в чем вас не обвиняю, — ответил Абуэло.

— Я ни в коем случае не критикую вашу обожаемую внучку, сеньор. Просто хочу обратить ваше внимание на то, что… Скажем так, она сеньорита из хорошей семьи, но, однако, водит компанию с…

— Я устал от вас, — прервал он. — Будьте добры, оставьте ее в покое.

Тем не менее, вероятно из-за переживаний доньи Кристины, Абуэло велел Ане заняться другим делом.

— Фонсо, Беба и другие слуги обучают тебя практическим навыкам и естественным наукам, — начал он разговор, — монахини укрепят твой дух, а мать и дуэньи объяснят, как стать женой и матерью, и подготовят к ведению домашнего хозяйства. Но я владею ключом от самого большого сокровища, каковым является живой и созидательный ум.

Абуэло разрешил внучке в любое время заходить в библиотеку и читать все, что ее заинтересует. Именно там нашла она дневники своего предка, дона Эрнана Кубильяса Сьен-фуэгоса. Истрепанные пожелтевшие страницы с расплывшимися, выцветшими чернилами, исписанные торопливым почерком, разожгли в сердце Аны жажду приключений.

Дон Эрнан оказался в числе конкистадоров, состоявших на службе у Хуана Понсе де Леона во время его первой официальной экспедиции на Сан-Хуан-Баутиста-де-Пуэрто-Рико в 1508 году. Ее предок был среди первопроходцев, большинство из которых погибло в том болоте, которое Понсе де Леон поначалу выбрал для нового поселения Капарра, и он стал одним из тех, кто уговорил славного конкистадора перенести колонию на обдуваемый ветрами островок со здоровым климатом на другой стороне гавани. К 1521 году, когда Понсе де Леон умер, остров переименовали в третий раз. Теперь весь остров стал называться Пуэрто-Рико, а неприступная столица получила имя Сан-Хуан.

Дон Эрнан иллюстрировал свои дневники и письма пейзажными зарисовками, изображениями ярких птиц и цветов, странной формы овощей, рисунками босоногих мужчин и женщин с перьями и раковинами в волосах. Большинство женщин были обнажены, хотя некоторые носили короткие переднички, которые дон Эрнан снабдил пометкой «ногу ас».