Прошло несколько месяцев, и я обнаружила еще одно место, где можно было укрыться. Мальчик младше меня, с которым мы вместе работали на рисовом поле, обычно ходил обедать в дом школьного учителя; как- то он прихватил с собой и меня. Мам Кхон, деревенский учитель, жил бедно. У них с женой было шестеро своих детей, но они всегда оставляли на ночлег и кормили тех учеников, которые жил слишком далеко, чтобы каждый день возвращаться домой. Часто в дом набивалось десятка два, а то и больше детей. Дом из бамбука стоял на сваях и был маленьким, всего с одной комнатой. Все спали на полу, а в сухой сезон мальчики укладывались внизу, на тюфяки прямо на земле.

Жена Мам Кхона, Пен Нави, делала рисовые лепешки на продажу. Бывало, и меня угощала. Я стала помогать ей с готовкой, а после оставалась и ела вместе с остальными детьми. Пен Нави кормила всех, хотя ее семье иногда не хватало риса и приходилось хлебать рисовый отвар.

Женщина она была добрая, но строгая, резковатая, и любила покомандовать. Она была наполовину китаянкой, с очень светлой кожей — на мой взгляд, настоящая красавица. Однажды она поинтересовалась, почему я не хожу в школу.

Школа в нашей деревне представляла собой площадку под соломенным навесом от дождя. После того как режим «красных кхмеров» был свергнут, Мам Кхон и еще один учитель возобновили занятия. Ученицы носили форму — темно-синие юбки и белые блузки; ребятня собиралась в стайки, отовсюду доносился смех. Что и говорить, мне тоже хотелось присоединиться к ним. Но я даже не надеялась, что дедушка позволит. Так и ответила. При этом в знак уважения назвала Пен Нави тетушкой. На том разговор и закончился. Нам обеим было ясно, что таково право дедушки — он волен не пускать меня в школу.

Тут на пороге появился Мам Кхон, человек добрый, мягкий, но молчаливый. Однажды он нашел меня всю в слезах — я плакала из-за обидных слов, которыми меня обзывали другие дети. Тогда этот высокий человек с решительным лицом и светлым открытым взглядом темных глаз наклонился и обхватил ладонями мою голову. «Никакая ты не дикарка, — сказал он мне. — Ты — дочь моего брата. Брат ушел в Мондулкири с одной женщиной; там у них родился ребенок. И вот я нашел этого ребенка — тебя».

Я не знала, верить ему или нет. Однако Мам Кхон сказал, что запишет меня в школу. А с дедушкой поговорит. И дедушка в конце концов согласился отпускать меня при условии, что ему это ничего не будет стоить. В то время за занятия не платили — мы ведь жили в коммунистической стране, — но дедушка имел в виду не это. Я должна была и дальше работать, приносить в дом деньги.

Занятия в школе шли с семи до одиннадцати утра; я же поднялась задолго до рассвета, чтобы успеть натаскать воды и заработать немного денег. Потом привела себя в порядок, умылась и переоделась перед тем, как отправиться на занятия. Однако второй учитель, господин Тяй, сказал, что меня никак нельзя определить в первый класс — мне уже исполнилось десять, я была слишком взрослой.

Чтобы уговорить своего коллегу, Мам Кхон выдумал историю. «Она моя дочь, — сказал он. — Я потерял ее в неспокойные времена, а вот теперь нашел. Она — моя». Так меня и стали звать — Мам Сомали. Мам по фамилии Мам Кхона. А имя Сомали он выбрал сам. Мне оно понравилось.

Я всегда тщательно ухаживала за своей школьной формой, стирала ее — так она мне нравилась. И хотя изрядно поношенные юбка и блузка перешли ко мне от дочерей Мам Кхона, для меня они были как новые. Наконец я почувствовала себя такой же, как и все. Чего нельзя было сказать об окружающих. Деревенские дети обзывали меня кхмао— что-то вроде «негритянки».

Чем темнее у человека кожа, тем он глупее — факт, не подлежащий сомнению. Но я-то видела, что это не так. Я училась, схватывая все на лету. Через некоторое время я уже умела писать и читать по-кхмерски, знала математику

В дневное время занятий в школе не было, но нам приходилось работать: каждой школе выделяли огород или рисовое поле. Мы сажали хлебные деревья и кокосовые пальмы. Помню, как-то копали на школьном дворе большой котлован — пруд для разведения уток: работа была грязная и тяжелая, но мы от души веселились.

Иногда после занятий проводили уроки военной подготовки на соседнем поле. Солдаты учили нас, как чистить ружья, стрелять и бросать ручную гранату. Мы копали глубокие ямы-ловушки, бросая на дно острые шипы и маскируя их сухой листвой. Ведь в глубине страны до сих пор шла война.

Не обходилось и без несчастных случаев. Во время учебных тренировок мы, дети, могли и пораниться. Однажды ручная граната взорвалась и оторвала мальчику ступню; ему пытались помочь, но он не выжил. Грустно, конечно, но об этом не слишком горевали. Смерть была чем-то обыденным для того, чтобы много думать о каком-то мальчишке, которого она забрала.

Помню, однажды учитель попросил нас вспомнить все самое плохое, что случилось с нами во время полпотовского режима. Я в то время жила с пнонгами посреди леса и ничего такого на себе не испытала. Так что я сдала лист бумаги чистым. Проверял наши задания господин Тяй. сухопарый и темнокожий. В наказание он заставил меня стоять под палящим солнцем на коленях на сухой кожуре плодов хлебного дерева. Потом на коленках у меня выступила кровь.

Но вообще-то в школе особо не наказывали — никто меня не связывал и не сек, как это делал дедушка, когда бывал пьян, а деньги заканчивались.

Во время военных занятий я всегда вызывалась изображать «красных кхмеров» — я хотела, чтобы меня боялись. Я не любила кхмеров, и не только своих одноклассников — вообще всех. И не испытывала ненависти к «красным кхмерам», которые иногда выходили из своих лесных убежищ, чтобы помочь нам собрать урожай. Впрочем, к солдатам нового правительства, которые обучали нас, я тоже относилась спокойно. Иногда они угощали нас чем-нибудь вкусным — им полагались молоко и сахар. А я душу готова была продать за один только стакан молока.

Через год моя жизнь стала как-то выравниваться, я стала более заверенной в себе. У меня появился друг — Пана, мальчик, который тоже работал в полях, но был из соседней деревни. Мы вместе возвращались из школы домой, хотя идти ему было дальше, чем мне. Однажды я только-только подошла к дому Мам Кхона, как вдруг с той самой стороны, куда ушел Пана, раздался страшный взрыв. Мам Кхон дал мне свой велосипед, и я поехала к дому Пана; я была еще совсем маленькой, едва доставала до педалей. Оказалось, дом взорвали — в него попала реактивная граната. Наверное, какой-нибудь солдат случайно задел гранатомет, и орудие выстрелило. С дерева свисала кисть моего друга, его рука была где-то еще, а тело даже не нашли. Я помогала собирать останки. А потом по ночам мне снились кошмары. Иногда я ходила в буддийский храм помолиться за Пана. Прошло много времени, прежде чем я все это забыла.

Пана был моим первым другом, и вот его не стало. Я подумала, что, может, дедушка и прав — я в самом деле приношу одни несчастья.

* * *

На втором году я стала лучшей ученицей в классе. В то время лучших учеников премировали чем-нибудь ценным — отрезом материи, молоком, рисом… Мне достались два отреза хлопчатобумажной ткани — розовой и голубой. Я отнесла их жене Мам Кхона, которая помогла мне сшить розовую блузку с карманом-сердечком и голубую юбку. То были самые дорогие для меня вещи, первая моя собственная одежда. Когда мне исполнилось двадцать, я все еще хранила блузку; потом она сгорела вместе со всем домом Мам Кхона.

Прошло несколько месяцев после того, как Мам Кхон записал меня в класс, и вот, поначалу робея, я стала звать его папой. У кхмеров так принято. Тем самым я выражала ему свою признательность; другие дети тоже звали его пук[2]. Он был очень хорошим человеком. Иногда Мам Кхон брал меня с собой рыбачить. Семья бы ни за что не прожила на крошечную зарплату учителя, но у них имелась крохотная лодчонка; вечерами мы выходили на ней вверх по течению Меконга и ставили вдоль бамбуковых шестов сети, причем на разной высоте, чтобы улов был побогаче.