— Святой апостол! Ты прости меня, — совершенно серьезно обратился к нему Паоло, — но сейчас твоя мантия больше нужна Клео. Ты мне ее дашь, ладно? Я обязательно верну.

Паоло осторожно посадил Клео на постамент статуи, обошел вокруг, чтобы стянуть мантию вниз, и вдруг на стене за статуей обнаружил полукруглую чашу, наполненную водой, стекавшей из высеченного в камне широко распахнутого глаза. Паоло с жадностью напился, не уставая благодарить святого, снял с изваяния мантию и хотел было завернуть в нее девушку. Но ведь на ней совершенно мокрая одежда…

Святой Павел, я не сделаю ей ничего плохого, а ты пока не смотри, я тоже ничего не увижу, я выключу фонарь.

В полной темноте Паоло попытался осторожно снять с Клео разорванное платье, но понял, что не справится, потому что у него сразу почему-то затряслись руки, а мокрые тряпки словно приросли к коже. Он опять включил фонарь и, опять попросив прощения у святого, расстелил его мантию на полу, а потом осторожно освободил Клео от лохмотьев. Она не сопротивлялась, а только беспомощно дрожала. К горлу Паоло сразу покатился комок, едва он увидел ее грудь, живот, узкие бедра.

Это было совсем не то чувство, которое обычно приходило, когда Паоло оставался наедине с девушкой. Те мимолетные подружки всегда представлялись ему лишь неизбежными и заинтересованными участниками занятного физиологического процесса. Никогда после Паоло не искал с ними встреч, потому что оставалась неловкость: не только он сам словно подглядел за чем-то, что не предназначалось для чужих глаз, но и они тоже знали теперь о нем больше, чем ему того хотелось бы. Сейчас же слабая девичья плоть, уже не способная дальше бороться за свою жизнь и потому наверняка равнодушная ко всему, что мог бы сделать с ней любой мужчина по «праву сильного», вызывала в Паоло священный трепет, как если бы он увидел прекрасное творение художника, вот-вот готовое исчезнуть с лица земли от равнодушия и варварства людей.

— Святой Павел, милый! — со слезами на глазах взмолился Паоло. — Ты уже пришел нам на помощь! Пожалуйста, договорись с Богом, чтобы Клео не умерла, ты ведь знаешь, что я люблю ее больше жизни!

Паоло старательно прикрыл девушку мантией, зажег свечи перед статуей и затем, уже не стесняясь, принялся растирать маслом из светильника ноги, плечи, спину девушки. Паоло казалось, впрочем, он, пожалуй, был уверен в том, что его руками сейчас совершается чудесное таинство, потому что Клео действительно оживала: она постепенно перестала дрожать и задышала более ровно.

— Спасибо, святой Павел, — поблагодарил он. — Значит, мы спасены, к тебе же приходят люди, ведь кто-то зажигал эти свечи и подарил мантию. Я обязательно верну ее тебе, только помоги нам выбраться отсюда. Пожалуйста!

Паоло вдруг почувствовал невероятную усталость. Я немножко отдохну, и надо искать выход…

Он взял Клео на руки и устроился у подножия постамента, посадив девушку к себе на колени. Уснуть он не боялся, потому что перевозбужденные нервы не позволяли мозгу расслабиться. Зачем Вонахью понадобилось похищать Клео? В том, что Гарри похитил Клео по приказу Вонахью, сомнений не было, недаром этот садист так испугался, что Паоло расскажет о его поведении Риччи, как Гарри за глаза называл Вонахью.

И ведь я чуть было не помог ему в этом! — ужаснулся Паоло. Если бы Гарри не начал приставать к Клео и она бы не закричала, я так никогда и не узнал бы, что сделался подручным гангстера. Вонахью — гангстер? Известный, богатый человек, ученый, археолог. И откровенный разбой…

А теперь, Паоло усмехнулся, покрепче прижимая к себе девушку, теперь с магистратурой придется проститься навсегда, не станет же Вонахью платить за мою учебу, если я расстроил ему все таинственные планы. А что, я должен был терпеть, как Гарри измывается над Соломинкой? «Не вмешивайся», — сказал Гарри. Не вмешиваться значит помогать… Еще чуть-чуть, и я действительно стал бы разбойником…

Вдруг Клео шевельнулась.

— Тебе лучше?! — обрадовался Паоло.

Я больше ни на минуту не теряла чувств и осознавала все: как я свалилась в расщелину и, умудрившись выползти из воды, неподвижно лежала на камнях, заставляя себя дышать, словно кто-то невидимый приказывал мне: «Дыши, дыши!» Через миллион лет Поль перевернул меня на спину, на своем лице я ощутила его дыхание и открыла глаза, но тут же закрыла их, ослепленная неожиданным лучом света. Поль бурно заговорил, почему-то по-итальянски, потом начал быстро прикасаться губами к моему лицу и массировать мои руки и плечи. Внезапно мне сделалось ужасно холодно и больно, я закричала, но почему-то не услышала своего голоса, а Поль подхватил меня на руки и понес куда-то. Но он был тоже мокрый и холодный, он прижимал меня к себе, но мне все равно не становилось теплее, и мои зубы стучали.

А потом Поль вдруг стал разговаривать со святым Павлом, и тот, видимо, дал ему какое-то покрывало, потому что я почувствовала теплое прикосновение бархата после того, как Поль очень долго стаскивал с меня платье, все время болтая со святым. Нет, ну неужели ему действительно, по-настоящему, явился небожитель и дал это покрывало?..

Я попыталась открыть глаза, я же никогда не видела живых святых, но веки не слушались меня точно так же, как руки и ноги. Наверное, мы с Полем уже умерли, поняла я, только он умеет общаться со святыми, он же итальянец, они там все религиозные, а я-то не особенно…

Но, если я умерла, почему все еще дышу и дрожу от озноба? Я же знаю, что покойники не дышат и ничего не чувствуют, а я-то ведь чувствую, как Поль снова ловко массирует мне ноги, только его пальцы и ладони сделались мягко-шелковистыми, как у Жаннет, когда она мазала мне плечи сметаной… Она еще говорила, что, когда со мной то же самое будет проделывать мужчина, я пойму, что такое настоящее удовольствие. Поль — мужчина. И тот огромный йог тоже, но к нему я испытывала только отвращение…

А сейчас? Нет, я точно не умерла, если чувствую прикосновения Поля и от его рук в меня словно вливается жизнь… Значит, ощущение вливающейся жизни и есть то самое удовольствие, про которое говорила Жаннет? Ведь то, что хотел сделать со мной омерзительный Гарри, вряд ли можно назвать удовольствием. А вдруг Поль тоже собирается проделать это? Нет, он же не станет при святом! Эта мысль сразу успокоила меня.

И Поль совсем не умер, я же чувствую его руки и дыхание, и меня уже больше не знобит, и мне действительно очень приятны прикосновения его рук, особенно сейчас, когда он перестал растирать меня и просто гладит по плечам, как кошку…

Я хотела поблагодарить его, но решила сначала чуть-чуть поспать, потому что Поль запеленал меня в этот бархат, как младенца, и взял на руки, и мне вдруг стало удивительно уютно и спокойно, и немножко кружилась голова, как в детстве после качелей, когда папа нес меня, совсем маленькую, домой на руках. Зачем я выросла?..

Я открыла глаза, но кроме чернющей тьмы не увидела ничего. Спина и плечи ныли, а кожу слегка пощипывало, особенно там, где я обгорела несколько дней назад. Я попыталась выбраться из-под какого-то накрученного на меня огромного покрывала, но ничего не вышло, потому что у меня словно отнялись ноги. То же самое ощущение, как то, когда я узнала, что мамин самолет упал в океан…

— Тебе лучше? — участливо спросил Поль,

— Поль? Где мы? — с трудом прошептала я.

— Мы сбежали от Гарри. Как хорошо, что ты заговорила!

— Я ничего не вижу.

Луч фонаря осветил странное помещение: фрески на стенах, ни одного окна, только темные провалы коридоров. Мы на полу у подножия какой-то белой статуи рядом с огромным подсвечником, а я завернута в бархатное покрывало с золотой бахромой. Откуда оно взялось? Неужели то самое, которое Поль позаимствовал у святого?

— Не бойся, Клео. Самое страшное позади…