Среди этих бумаг он заметил одну, в которой упоминалась четырнадцатилетняя рабыня и шестнадцатилетний раб. Он вник в это заявление. Прочитал его дважды.

Эмир положил это заявление рядом с собой на подушку, взял деревянный молоток, лежавший перед ним, и стукнул по двери. По числу ударов определялось, кого зовет эмир: раз — слугу, два — сердечного друга, три — привратника.

Эмир вызвал привратника и, показывая на бумагу, приказал:

—

Возьми это и внеси подарки, о которых сказано здесь!

Привратник упал на колени, поднявшись, еще раз поклонился эмиру и, не смея повернуться к нему спиной, пятясь, вышел в дверь.

Через несколько минут слуги внесли подарки и ввели детей. Бегло взглянув на подарки, эмир отослал их в казну, а детей — основной подарок, приказал провести в свои покои. Привратник проводил детей.

Эмир внимательно осмотрел каждого и прошептал:

—

Редкостные красавцы мира!

Эмир побледнел, глаза налились кровью. Обычное его спокойствие было нарушено видом этих двух красивых целомудренных детей.

Он снова позвал привратника.

—

Отведи их на средний двор [44]и сдай блюстителю гарема. А ученикам пойди скажи: «Августейший нездоров, урок не состоится».

Можно было предугадать, что ученики его после этого еще несколько дней не смогут насладиться просвещенным руководством своего учителя: пока жажда его не будет наконец утолена и сердце понемногу не остынет.

Эмир потребовал заявление, взятое привратником. На обороте он написал: «Подателю сего выдать ярлык на чин предводителя придворных привратников августейшего, соответственно чину. Высокому казначею указываю: из августейшей казны выдать три смены одежды», и вернул заявление привратнику и сказал:

—

Писарю!

Через полчаса приказ был выполнен.

На работорговца надели атласный серебристо-серый халат, сверху — шелковый, а поверх шелкового — расшитый золотом. Сверх того дали отрез кисеи, остроконечную парчовую шапку и заморский платок.

Работорговец снял с головы черную лохматую баранью шапку, положил на землю и, надев остроконечную шапку, попытался накрутить на нее весь отрез кисеи. Но раньше он никогда не носил чалмы, и попытка повязать ее не увенчалась успехом.

Тогда один из эмирских слуг, видевший его усилия, взяв с его головы шапку в левую руку, правой рукой навертел на нее весь отрез кисеи придворной чалмой так, что сверху появился пушистый конец, делая всю чалму похожей на репу.

Удайчи [45]воткнул в чалму «августейшее разрешение» — ярлык чина предводителя придворных привратников, написанный на половине листа кустарной кокандской бумаги — и чалму надели на голову работорговца.

Затем церемониймейстер взял удостоившегося высоких милостей за локоть правой руки, а удайчи за другой локоть, и так ввели они его во двор, примыкающий к Комнате приветствий.

Там и поставили его в пятидесяти шагах от места, где сидел эмир.

Громким голосом церемониймейстер, отчеканивая каждый слог, сказал:

—

Высочайший! Раб его высочества из почтенных торговцев Хивы Мухаммед Карим-бай, караван-баши, удостоенный высокого звания привратника, — эшик-ага-баши, пожалованного ему августейшим повелителем священной Бухары, молится за вас и возвращается к своим делам.

Затем второй придворный возгласил:

—

Да ниспошлет бог эмиру благоденствие, помощь и справедливость!

После этого церемониймейстер взял Карима-бая за шею, пригнул его к земле и поставил на колени:

—

Он приносит в подарок высочайшему свою голову!

Тогда из комнаты, где сидел эмир, кто-то громко возгласил:

—

И вам привет!

Это был ответ от имени эмира, считавшего для себя недостойным отвечать самому.

Эмир протянул руку в ту сторону, где на коленях, подняв руку вверх, молился Карим-бай. Честь, достававшаяся немногим.

По знаку церемониймейстера работорговец вскочил и, кланяясь на каждом шагу, приблизился к двери, взял обеими руками руку августейшего, которую тот протянул из-за двери выше на метр от порога. Провел ею по своим глазам, а потом с наслаждением, чмокая, целовал ее, пока эмир не отнял ее.

Карим-бай так страстно чмокал, целуя руку августейшего, что присутствующим казалось, будто корова лижет своего новорожденного теленка.

Карим-бай сел на колени возле порога, вознес руки вверх и помолился о ниспослании эмиру небесных милостей.

Тогда раздался прежний громкий голос церемониймейстера: — Возвращайтесь!

Работорговец, кланяясь, поднялся и, пятясь, вышел.

Во дворе его, вспотевшего и провонявшего, окружили люди, как мухи падаль. Каждый норовил получить с удостоенного на чай:

—

Поздравляем!

—

Желаем и впредь подобного сподобиться!

—

Дай вам бог!..

—

Пожертвуйте в соответствии с щедростью его высочества. Карим-бай на минуту остановился, оглушенный и растерянный.

Не очень охотно, но делая вид, что это ему ничего не стоит, он вытащил кошелек и каждому дал понемногу мелочи, стараясь угадать, кто из них значительнее.

И кому бы он ни дал, по обычаю, тот бросал деньги к его ногам.

—

При такой большой милости так мало даете! Возьмите обратно, вам пригодится на кусок халвы.

—

Возвращаю, а не то у вас не останется на дудочку вашему ребенку.

—

Возьмите, — мы обойдемся и без этой мелочи!

Но, кривляясь и строя пренебрежительные гримасы, каждый, выпросив еще одну-две монеты, зорко следил, где лежит брошенная мелочь.

И хотя все спорили и требовали еще, но все были вполне довольны и проводили Карима-бая с почтением.

На улицах, где проезжал Карим-бай, встречные, видя его шитый золотом халат и торчавшую из необъятной чалмы бумагу, кланялись, и хотя не знали, что за человек, но догадывались крикнуть:

—

Поздравляем!

И Карим-бай милостиво кланялся им в ответ. Грамота торчала из чалмы, как детский бумажный змей, застрявший в листве. И когда конюх работорговца, бежавший впереди хозяина, крикнул какому-то бедняку, подметавшему улицу: «Берегись! Берегись!» — бедняк отошел и с горькой усмешкой крикнул:

— Поздравляю!.. С новой жертвой.

Карим-бай, голова которого кружилась от почестей, важно и снисходительно ответил поклоном и на эти слова, смысл которых не дошел до его сознания.

На постоялом дворе Паи Астана началось великое торжество.

Богатейшие купцы Бухары, придворные чиновники, все прибывшие с хивинским караваном собрались там, поздравляя Карима-бая и надеясь каждый сорвать что-нибудь с удостоившегося высочайших милостей.

Ставили на длинную скатерть блюда и тарелки со сластями, фисташками, миндалем, халвой. Варенье и жидкую халву подали

в

мисках, а не в чашках, как это делают обычно. Леденцы принесли в ящиках. Сахар ставили целыми головами, кишмиш — коробками.

Барабаны и флейты играли веселые напевы. Голоса поздравлений и тягучие слова молитв, возносимых за здоровье его высочества, — все смешалось.

И никто не вспомнил, что за эту августейшую милость отдана честь двух молодых жизней, о дальнейшей судьбе которых никто и не узнает никогда.

В Бухарской деревне Махалле Варданзенского туменя во дворе Абдуррахима-бая под навесом висели большие весы.