На танцевальной площадке, под ослепительным светом прямых языков газового пламени, теснились женщины в темных шерстяных платьях, полинявших и выцветших, женщины в черных тюлевых чепцах, женщины в черных пальто, женщины в кофтах, изношенных и протертых, женщины в неуклюжих меховых накидках, купленных на лотках или у старьевщиц. Ни единого белого воротничка, который оттенил бы свежесть молодого лица, ни единой белой нижней юбки, которая мелькнула бы во время танца, ни единого клочка белого не было на этих тусклых женщинах, в одежде цвета нищеты, обутых в нечищеные ботинки. Казалось, они не носят белья, и это накладывало на них печать уныния, нечистоплотности, печать чего-то такого жалкого, потухшего, приниженного и неопределенно зловещего, словно все они пришли не то из ломбарда, не то из больницы для бедных.

Простоволосая старуха с кривым пробором носила между столиками корзину, полную пирожных и краснощеких яблок. В толпе кружащихся, пляшущих людей порою бросались в глаза то грязный чулок, то характерный еврейский профиль уличной торговки губками, то красные пальцы, торчащие из черной митенки, то смуглая усатая физиономия, то нижняя юбка с присохшей к ней давнишней грязью, то купленный по случаю ситцевый цветастый кринолин, слишком узкий и плохо сидящий, то крикливое дешевое платье кокотки.

Мужчины были в пальто, в кепи, приплюснутых на затылке, в шерстяных незавязанных шарфах, концы которых свободно свисали на спину. Они приглашали дам, хватая их за развевавшиеся ленты чепцов. Иные, особенно наглые, в шляпах, сюртуках и цветных рубашках, явно служили лакеями и конюхами в богатых домах.

Все подскакивали, дрыгали ногами. Женщины неистовствовали, извивались, приседали, неуклюжие, разгоряченные, подстегнутые хлыстом животного веселья. Во время кадрили они назначали свидание своим кавалерам: «Встретимся на помойке!»

Жермини переступила порог залы в ту минуту, когда под звуки мелодии «Папаша наш Бюжо» кончалась кадриль и от оглушительного грохота литавр, барабана, бубен танцоры дошли до полного исступления. Она одним взглядом охватила всю залу, всех мужчин, которые об руку с партнершами шли на свои места, куда они заранее положили кепи. Люди все выдумали: его там не было, она убедилась в этом собственными глазами. Однако Жермини решила подождать. Силясь скрыть смущение, она прошла за барьер и села на краешек скамьи. Посмотрев на женщин, сидевших рядом, Жермини подумала, что, судя по чепцам, они такие же служанки, как она. Их она боялась меньше, чем девчонок, простоволосых или в сетках, которые прогуливались, засунув руки в карманы пальто, нагло глядя всем в глаза и напевая. Но вскоре она привлекла к себе недоброжелательное внимание даже своих соседок. Ее шляпка (не более десятка женщин на этом балу носило шляпы), нижняя юбка с кружевными фестонами, белевшая из-под платья, золотая брошь на шали вызвали в этих женщинах враждебное любопытство. Они глазели на нее, злобно улыбаясь, как бы спрашивая себя, откуда взялась эта незнакомка и не намеревается ли она отбить у них любовников. Подружки, бродившие по зале, обняв друг друга за талию, словно собираясь вальсировать, мимоходом оглядывали Жермини так, что она опускала глаза; тогда, пожав плечами, они шли дальше, но все время оборачивались.

Жермини пересела на другое место: там ее встретили те же улыбки, та же враждебность, то же перешептывание. Она прошла в другой конец залы, и глаза всех женщин впились в нее. Жермини чувствовала, что эти недобрые, завистливые взгляды охватывают ее с головы до ног, от подола платья до цветов на шляпке. Щеки ее пылали. Минутами она с трудом удерживала слезы. Ей хотелось убежать, но у нее не хватало мужества одной пройти через всю залу.

Бессознательно она стала следить за пожилой женщиной, которая медленно и бесшумно двигалась по зале, словно ночная птица, кружащаяся над добычей. Из-под шляпы цвета жженой бумаги выбивались седеющие волосы. На широкие, по-мужски угловатые плечи был накинут шотландский плед тусклой расцветки. Дойдя до дверей, она бросила последний взгляд в залу, точно гриф, ищущий и не находящий падали.

Вдруг раздался крик: полицейский тащил к выходу тщедушного юношу, который норовил укусить его за руку и цеплялся за столы; всякий раз, когда он стукался о них, что-то звенело, как будто звякали осколки стекла.

Жермини отвернулась и в эту минуту увидела Жюпийона: он сидел между двух женщин за зеленым столиком в оконной амбразуре и курил. Одна из его дам была крупная блондинка с редкими завитыми волосами цвета конопли, плоским, тупым лицом и круглыми глазами. Блуза из красной фланели топорщилась у нее на спине. Она засунула руки в карманы черного передника, надетого поверх коричневой юбки, и все время похлопывала себя по коленям. Другая, маленькая и чернявая, домывшая себе лицо до багрового блеска, вырядилась с рыночным кокетством в белый вязаный капор, отделанный голубой каймой.

Жюпийон заметил Жермини. Когда она, пристально глядя на него, направилась к его столику, он наклонился к самому уху женщины в капоре и, с вызывающим видом положив локти на стол, стал ждать.

— Откуда ты взялась? — спросил он, когда Жермини остановилась перед ним, неподвижная, прямая, безмолвная. — Вот так сюрприз! Гарсон! Еще графинчик! — Налив подслащенного вина в стаканы своих дам, он добавил: — Не надо дуться! Садись с нами. — Жермини продолжала стоять не двигаясь. — Брось, говорят тебе! Это же приятельницы моих друзей, можешь спросить у них.

— Разве ты не видишь, Мели, пришла мамаша этого господина. Подвинься-ка, дай ей присесть, она хочет с нами выпить, — прошипела, обращаясь к подруге женщина в капоре, злая, как почесуха.

Жермини метнула на нее убийственный взгляд.

— В чем дело? — продолжала та. — Вам не нравится? Прошу прощения. Надо было предупредить. Интересно, Мели, сколько, она думает, ей лет? Да, уж ты не стесняешься, выбираешь себе совсем зеленых!

Жюпийон ухмылялся уголками рта, раскачивался, тихонько посмеивался. Весь его вид говорил о подлой радости, которую испытывают дрянные люди, когда видят страдания тех, кто любит их и, любя, страдает.

— Мне надо поговорить… Поговорить с тобой… не здесь… на улице… — сказала Жермини.

— Желаю весело провести время! Ты идешь, Мели? — сказала женщина в капоре, закуривая погасшую сигару, которую Жюпийон положил на стол возле ломтика лимона.

— Что тебе нужно? — спросил Жюпийон, невольно тронутый тоном Жермини.

— Пойдем!

И, не дожидаясь его, она направилась к выходу. Вокруг теснились и пересмеивались люди. Она слышала голоса, обрывки фраз, шиканье.

Жюпийон обещал Жермини больше не ходить на балы. Но молодой человек начал приобретать известность как новый Бридиди [22]в кабачках предместья, в «Черном шаре», в «Белой королеве», в «Эрмитаже». Он научился так отплясывать, что посетители вставали из-за столиков, все взоры устремлялись к его подметкам, взлетавшим на два дюйма выше головы, профессиональные танцорки приглашали его и даже порой угощали, лишь бы он согласился с ними потанцевать. Бальная зала превратилась для Жюпийона в своего рода театральные подмостки: там его ждали зрители, популярность, рукоплескания, там у всех на устах было его имя, там, лаская его самолюбие, гремели овации за последнюю фигуру канкана, исполненную при свете кенкетов.

В воскресенье он не пошел в «Черный шар», но в четверг нарушил обещание, и Жермини, поняв, что ей не удержать Жюпийона, решила сопровождать его и не уходить, пока не уйдет и он. Сидя за столиком в самом темном углу кабачка, она следила за ним, не спуская с него глаз во время контрданса; когда кадриль кончалась, а Жюпийон мешкал, Жермини подходила к нему и почти силой вырывала его из рук женщин, которые, желая ее позлить, осыпали молодого человека нежностями, тормошили, старались подольше не отпускать.

Она скоро всем примелькалась, и тогда насмешки, звучавшие в первый раз глухо, неясно, откуда-то издали, зазвучали громко. Ее оскорбляли открыто, смеялись прямо ей в лицо. Жермини приходилось три часа подряд выдерживать издевки, видеть, как на нее показывают пальцами, слышать, как называют ее имя, измываются над ее возрастом. Наглые девчонки мимоходом, через плечо, ежеминутно плевали в нее словом «старуха!» — и ей приходилось все терпеть. Но они хоть обращали на нее внимание, тогда как другие, те, кого Жюпийон после танца приглашал выпить с ним, нередко садились за столик Жермини и, потягивая подогретое вино, оплаченное ее деньгами, подпирали щеки руками, удобно устраивались, словно не замечая, что рядом сидит еще одна женщина, располагались так, будто она была пустым местом, даже не удостаивали ответом, когда она к ним обращалась. Жермини убила бы этих женщин, которые по воле Жюпийона угощались за ее счет и до такой степени ее презирали, что она для них просто не существовала.