В тридцатых годах XVIII века работу Уотсона продолжил блестящий молодой литератор Аллан Рамзей. Шотландец родом, он провел детство в Англии и сам в стихах подражал своим английским современникам. Потом он переехал в Эдинбург и стал одним из выдающихся литераторов Шотландии. Живой, общительный, разносторонний человек, он страстно увлекся собиранием шотландской старины, открыл антикварный и книжный магазины, собрал вокруг себя молодых литераторов, художников и музыкантов, главным образом из «высшего» общества и вместе с ними начал издание «Альманаха для гостиной» (буквально «для чайного стола»). Первый из четырех томов вышел в 1724 году.

В предисловии Рамзей пишет, что он тщательно убрал из народных песен «всяческие непристойности и насмешки, дабы не оскорблять стыдливый слух прекрасных исполнительниц…».

Тогда же Рамзей написал пастораль под названием «Милый пастушок», за что получил прозвище «Шотландского Горация». Кроме того Рамзей выпустил великолепную коллекцию ранней шотландской поэзии «Вечнозеленый венок», где собрал шотландские стихи до 1600 года.

«Когда писали сии добрые старые барды, мы еще не заимствовали ввозных украшений для нашей одежды, — пишет Рамзей в предисловии, — и не вышивали заграничным узором наши творения. Стихи эти суть плоды собственной нашей Земли, а отнюдь не завозной продукт, подгнивший при перевозке из-за рубежа. Образы их — отечественные, а картины природы — домашние, списанные с тех полей и лугов, кои мы ежедневно наблюдать можем».

Но робкая муза самого Рамзея шла по шотландской земле в городских башмачках и пела за чайным столом в гостиных под аккомпанемент арф и спинетов.

Наверно, гравер Джеймс Джонсон никогда не мечтал встретить такого соратника, как Бернс. Он просто собирался сделать свой «Шотландский музыкальный музей» общедоступным сборником старых и новых песен. Джонсон изобрел дешевый «массовый» способ печатания нот с глиняных матриц, которые обходились совсем недорого.

Теперь Джонсон часами сидел с Бернсом у органиста Кларка, и тот наигрывал им старинные мелодии. Часто к ним совсем не было слов, часто на чудесный напев распевались неумные, а иногда и вовсе непристойные куплеты. И хотя Бернс и его друзья любили хорошую соленую шутку и в своей компании не стеснялись петь весьма вольные песни, Бернс считал, что для сохранения хорошей мелодии нужны отличные, всем доступные стихи, органически связанные с напевом.

В один из февральских дней Бернс посетил могилу Фергюссона на старинном Кэннонгейтском кладбище. Его привел туда Вильям Вуд — актер Эдинбургского театра, который хорошо помнил похороны бедного поэта — больничные дроги, казенный гроб. Фергюссон умер в октябре, когда ему только что исполнилось двадцать три года… Конечно, это будет великим делом, если Бернсу разрешат увековечить память Фергюссона.

И Бернс пишет церковным старостам и казначеям кэннонгэйтской церкви:

«Джентльмены, с грустью я узнал, что на вашем кладбище, в заброшенной и забытой могиле, покоятся останки Роберта Фергюссона — поэта, чей талант в веках будет украшением Шотландии. Прошу вас, джентльмены, разрешить мне воздвигнуть простой надгробный камень над дорогим прахом, дабы сохранить нетленную память о бессмертной славе поэта».

Получив разрешение, Бернс заказал стелу коричневато-красного гранита и велел высечь на одной стороне имя и даты жизни, а на другой — четыре строки…

Двухтомник уже был почти готов. Многие любимые стихи Бернсу пришлось исключить: издатель Крич боялся «оскорбить тонкий вкус подписчиков». Бернсу приходилось выслушивать множество советов, — вот что ему писал доктор Мур:

«Вполне ясно, что вы уже владеете структурой английского языка и богатым, разнообразным запасом выражений. Поэтому в будущем вам надо менее пользоваться провинциальным диалектом. Вы непременно должны овладеть греческой мифологией, которая полна очаровательных вымыслов… Я убежден, что, достигнув этих знаний, вы сумеете сделать из них гораздо лучшее употребление, чем то обычно бывает».

«Вашу критику я выслушиваю с уважением, — отвечал ему Бернс. — Надежда быть предметом восхищения в веках даже для многих известных писателей оказалась несбыточной мечтой. Я же с самого начала стремился, да и поныне желаю нравиться более всего моим собратьям — обитателям сельских хижин, — тому кругу людей, с которым я всегда был тесно связан».

Можно ли было деликатнее объяснить ученому доктору, что ты хочешь писать не для людей «с изысканным вкусом» и не про «очаровательные вымыслы» мифологии, а для тех и про тех, кто живет с тобой одной жизнью, говорит на твоем языке?

21 апреля 1787 года вышло эдинбургское издание стихов и поэм Бернса. Полторы тысячи экземпляров разошлись по подписке, остальные пятьсот были распроданы в два дня.

23 апреля Крич подписал с поэтом договор: авторское право на все произведения Бернса переходило к Кричу за сто гиней.

Сто гиней — огромные деньги. Да еще четыреста фунтов получено от издания книги. Впервые Роберт почувствовал себя богатым человеком. Правда, Крич дал ему только триста фунтов, но и таких денег он никогда не держал в руках.

Перед возвращением домой Бернс решил немного попутешествовать и отдохнуть от бурной столичной жизни.

Может быть, впервые за все свои двадцать восемь лет Роберт Бернс был так беззаботен и счастлив, как в начале мая 1787 года, когда он неторопливо ехал по зеленым холмам Шотландии, где «на каждом поле гремела битва, а у каждого ручья складывалась песня».

Его встречали с почетом: «Все высказывают особое уважение к моей поэтической светлости», — писал он.

Но отдых длился недолго. Надо было вернуться домой, узнать, как дела в Моссгиле, как дети.

И как Джин…

Восьмого июня 1787 года Бернс вернулся в Моссгил. Он был счастлив, что привез Гильберту деньги, а матери, сестрам и братьям — много столичных подарков. Особенно он радовался своим детям — дочке и сыну. К ужину пришли гости, разошлись поздно — и Роберт ушел спать в свою старую комнату.

И ночью, когда все в доме уснули, к нему пришла Джин…

Он проснулся на рассвете, когда она уже уходила. Что же теперь будет? Как ее встретят дома? Но она спокойно сказала, что мать сама послала ее к Роберту и дала ключ от дверей.

Мы знаем об этом из бешеных писем Роберта к друзьям: такого оскорбления он не ожидал. Значит, теперь, когда он стал знаменитым, богатым, Арморы сменили гнев на милость!

«Будь они прокляты, эти рабские душонки! — писал он, — ни одного дня я не останусь здесь!»

И через несколько дней, не повидавшись с Джин, он уехал из дому и десять дней ездил по горной Шотландии.

Надо было решать судьбу всей семьи и свою дальнейшую творческую судьбу. Сможет ли поэт, вернувшись «к старому своему знакомцу — плугу, все же сохранить в целости свою простую лиру, не дать пальцам огрубеть, а паутине забот оплести звонкие струны?» — писал Бернс.

Он знает, что теперь ею голос слушает вся Шотландия.

Третьего августа Бернс снова поехал в Эдинбург. Он прожил там три недели, работая с Джонсоном — составителем «Музыкального музея». Бернс снова уехал в путешествие по Шотландии, объехал все северное предгорье, посетил исторические места, видел разрушенные замки, старинные аббатства и поле знаменитой битвы при Баннокберне, где Роберт Брюс разбил англичан.

«Ни один шотландец не пройдет без волнения мимо этого поля, — записывает Бернс. — Мне кажется, что я вижу храбрых моих соотечественников, наступающих с холма на грабителей их страны, убийц их отцов».