— Кто ты? — спросил этот второй «призрак», хватая за грудь первого.

Но несчастный от страха онемел. Он только крестился, в испуге таращил глаза и крутил головой, как идиот. Кралич понял, что он не в своем уме, и вернулся в келью.

Викентий забыл предупредить гостя о ночных привычках безобидного дурачка, юродивого Мунчо, уже много лет жившего в монастыре. Мунчо и был тем неизвестным человеком, который видел, как закапывали турок.

Когда Марко, убедившись, что Кралич исчез, открыл ворота, перед ним предстал онбаши со своими подчиненными. Они с опаской вошли во двор.

—

Что здесь произошло, чорбаджи Марко? — спросил онбаши.

Марко спокойно объяснил, что ничего не произошло; просто пугливой работнице что-то почудилось. Онбаши поспешил удовлетвориться этим удобным для него объяснением и, довольный, что избежал возможных неприятностей, убрался восвояси.

Не успел Марко запереть ворота, как появился его сосед.

—

Ну как

,

беда миновала, дядя Марко?

—

А, Иванчо, заходи, выпьем но чашке кофе.

К ним скорым шагом приближался высокий молодой человек.

—

Добрый вечер, дядюшка Марко. Скажите, Асену лучше? — спросил он, еще не дойдя до ворот.

—

Заходи, заходи, доктор…

Проводив гостей в комнату, Марко зажег две спермацетовые свечи, вставленные в блестящие бронзовые подсвечники.

Эта маленькая комната, веселая и уютная, предназначалась для приема гостей. Она была обставлена в нехитром, но своеобразном вкусе того времени, который и в наши дни еще не вышел из моды в некоторых провинциальных городах. Пол ее устилали пестрые половики, а две широкие лавки со спинками были покрыты домоткаными красными коврами и выложены подушками. У одной стены стояла железная печка, которую топили только зимой, но оставляли в комнате и на лето — для украшения. Напротив в божнице, перед которой горела лампада, стояли иконы, из-за которых торчали афонские лубочные картинки — дары благочестивых паломников. Иконы были очень древнего письма, и потому бабка Иваница ценила их, как любители ценят старинное оружие. Одну из них она почитала особенно благоговейно. Бабка Иваница с гордостью рассказывала, что эту замечательную икону писал ее прадед, отец хаджи Арсений, причем — не рукой, а ногой, и никому не приходило в голову опровергать слова старушки, — так убедительно они звучали. Над божницей висели букетик базилика и верба, хранившаяся здесь еще с вербного воскресенья. По народному поверью, они приносили в дом здоровье и благодать. Вдоль стен тянулись полки с фарфоровыми блюдами — неотъемлемая принадлежность каждого почтенного дома, а по углам стояли угольники с цветочными горшками. По стенам были развешены трубки с длинными чубуками, желтыми янтарными мундштуками и позолоченными головками; давно уже вышедшие из моды, они теперь служили только украшением. Марко в угоду традициям оставил себе для курения лишь один «чубук». Стена, расположенная против окон, служила здесь «картинной галереей». Это был «Эрмитаж» Маркова дома. Он состоял из шести литографий, привезенных из Румынии и вставленных в позолоченные рамки. Своеобразный подбор этих литографий свидетельствовал о примитивном художественном вкусе того времени. На первой литографии была изображена сцена из домашнего быта немцев; на второй — султан Абдул Меджид [18]на коне, со свитой; на трех других — эпизоды из Крымской войны: бой при Альме, бой под Евпаторией, снятие осады Силистры в 1852 году. [19]Под этой последней картинкой стояла не соответствующая действительности надпись на румынском языке: «

Resboiul

Silistriei

» [20]— но чья-то мудрая рука написала внизу болгарский перевод: «Разбой у Силистры»! На шестой литографии были портреты русских полководцев времен Крымской войны. Все они были изображены только до колен. Поп Ставри уверял, что ядра англичан оторвали им

ноги, и бабка Иваница называла их «мучениками».

— Кто это опять трогал мучеников? — сердито спрашивала она детей, заметив непорядок.

Над «мучениками» висели большие стенные часы с маятником, гири которых опускались до самых подушек на лавке. Эти старинные часы давно уже отслужили свою службу: их механизм износился, пружины ослабели, белая эмаль циферблата потрескалась, а погнутые стрелки еле держались на месте, — не часы, а развалина. Но всякий раз, как они останавливались. Марко очень старательно и умело возвращал их к жизни. Он всегда сам чинил их: разбирал, заводил, смазывал, окунув перо в деревянное масло, обматывал бумажками оси колесиков — для большей сохранности — и таким образом оживлял часы на некоторое время, после чего они опять останавливались. Марко в шутку называл их «мой чахоточный»: но и сам он, и его

кие так привыкли к этому «больному», что, когда у часов «исчезал пульс», или, иными словами, переставал качаться маятник, в доме становилось как-то пусто и тихо. Когда Марко брался за цепи, чтобы завести часы, из груди «чахоточного» вырывались такие громкие и сердитые хрипы, что кошка убегала вон из комнаты. Две семейные фотографии на той же стене служили дополнением к сокровищам этой «картинной галереи», которую древние часы превращали прямо-таки в музей.

Один из гостей, доктор Соколов, был домашним врачом Марко и пришел навестить больного Асена.

Это был молодой человек лет двадцати восьми, статный, с голубыми глазами, светло-русыми волосами и открытым добродушным лицом; нрав он имел довольно буйный и грешил легкомыслием. В бытность свою фельдшером одного турецкого лагеря на черногорской границе он в совершенстве изучил язык и обычаи турок; по вечерам пил водку и якшался с онбаши, а по ночам, чтобы не давать ему покоя, стрелял в печную трубу и, кроме всего прочего, дрессировал медведя. Чорбаджии смотрели на него косо, больше доверяя лекарю Янелии, но молодежь горячо любила доктора Соколова за веселость, общительность и пламенный патриотизм. Доктор всегда был первым и в подпольной работе местного комитета [21], и на дружеских пирушках и этим двум занятиям посвящал все свое время. Он не кончил никакого медицинского учебного заведения, но молодежь, стремившаяся возвысить его над греком-лекарем, присвоила ему звание доктора, а он не считал нужным протестовать. Что касается лечения больных, Соколов целиком возлагал его на двух своих верных помощников — природу и благодатный климат этого горного края. Надеясь на них и к тому же ничего не смысля в латыни, он редко прибегал к своей фармакопее, и вся его аптека умещалась на одной полке. Не мудрено, что доктор Соколов скоро стал намного популярнее, чем его конкурент.

Другим гостем был Иванчо Йота [22]. Как добрый сосед, он решил зайти поболтать с Марко, чтобы успокоить его. Несколько минут разговор вертелся вокруг вечернего происшествия, причем Иванчо очень красноречиво рассказывал о своих переживаниях и тревогах.

— Так вот, — говорил он, — не успела моя Лала убрать со стола, и все такое прочее, как слышу я у вас на дворе страшнейшую пропаганду. Собака и та лаяла чрезвычайно. Я испугался, точнее, не испугался, а сказал Лале: «Лала, что случилось у Марко? Погляди с галереи, что у них там творится во дворе…» Потом подумал: «Нет, не женское это дело». И вот я сам дерзновенно поднялся на галерею; поглядел — во дворе у вас темно… «К чему эта пропаганда была? — спросил я себя мысленно, — точнее, с чего весь околоток перебудили?» А Лала стоит сзади и держит меня за полу. «Куда ты? — говорит. — Уж не собрался ли к Марко во двор прыгать?» — «Да нет, у них там все спокойно, душенька, — отвечаю я. — Запри-ка калитку в их двор».