Третьей девочке Огнянов задал такой вопрос:

— Райна, ну-ка скажи мне, при каком болгарском царе болгары крестились и стали христианами?

И он ласково, по-дружески заглянул в детские заплаканные глазенки, доверчиво смотревшие на него.

Девочка немного подумала, беззвучно пошевелила губами и выкрикнула чистым, тонким голоском, звонким, как голос жаворонка, поющего по утрам в небе:

— Болгар крестил болгарский царь Борис! [37]

— Очень хорошо, молодец, Райна… Теперь скажи мне: кто составил болгарскую азбуку?

Этот вопрос озадачил девочку. Стараясь вспомнить, что нужно ответить, она молча мигала глазками; раскрыла было рот, но так и не решилась произнести ни слова.

Огнянов ей помог:

— Наши буквы, Райна, кто первый их написал?

Глаза у девочки засияли. Райна подняла голую до локтя ручонку и молча показала на Кирилла и Мефодия, которые благосклонно смотрели на нее с иконы.

— Так, так, милая, святые Кирилл и Мефодий, — послышались голоса из передних рядов.

— Умница, Райна! Святые Кирилл и Мефодий да помогут тебе стать царицей, — пробормотал растроганный поп Ставри.

— Отлично, Райна, можешь идти, — ласково проговорил Огнянов.

Сияющая Райна с видом победительницы побежала к матери. Мать обняла ее, прижала к груди и со слезами на глазах осыпала поцелуями.

Огнянов повернулся к главному учителю и возвратил ему учебник.

— Вызовите и нашу Сыбку, сударь, — попросил Огнянова чорбаджи Мичо.

Живая белокурая девочка уже стояла перед Огняновым и кротко смотрела ему в глаза. Немного подумав, он спросил:

— Сыбка, скажи мне, какой царь освободил болгар от греческого рабства?

— От турецкого рабства болгар освободил… — начала было девочка, обмолвившись, но чорбаджи Мичо перебил ее:

— Постой, Сыбка! Ты скажи, родная, какой царь освободил болгар от греческого рабства, а от турецкого ига найдется кому их освободить…

— Что богу угодно, тому и быть, — изрек поп Ставри. Незамысловатый намек чорбаджи Мичо вызвал улыбку сочувствия на лицах большинства присутствующих. Послышался шепот, приглушенный смех. Сыбка звонко крикнула:

— От греческого рабства болгар избавил царь Асен, [38]а от турецкого рабства их избавит русский царь Александр!

Она плохо поняла, что ей сказал отец. После ответа Сыбки весь зал замер.

Недоумение и беспокойство отражались на многих лицах. Все невольно посмотрели на Раду, а та покраснела и в замешательстве опустила глаза. Она тяжело дышала от волнения. Одни смотрели на молодую учительницу с укоризной, другие — с одобрением. Но всем было неловко. Стефчов, еще минуту назад сидевший с убитым видом, снова поднял голову и победоносно оглянулся вокруг. Все знали о его дружбе с беем, о его связях с турками и теперь стремились хоть что-нибудь прочесть на его лице. Общая симпатия к Раде и Огнянову внезапно охладела, смешалась с молчаливым неодобрением. Единомышленники Стефчова громко роптали, злорадствуя, а те из присутствующих, что хорошо относились к учительнице, безмолвствовали. Поп Ставри, тот был сам не свой от тревоги. Старик теперь испугался собственных слов и про себя молился: «Помилуй мя, боже!» Но среди женщин враждебные лагери определились более резко. Хаджи Ровоама, разъяренная тем, что Стефчова только что опозорили при всех, бросала свирепые взгляды на учительницу и Огнянова и что-то громко кричала. Она даже назвала молодого человека «бунтовщиком», забыв о том, что еще недавно выдавала его за турецкого осведомителя… Были и такие, кто не менее громогласно вступались за Раду и Огнянова. Тетка Гинка кричала так, что ее было слышно во всем зале:

— Да что вы обмерли со страху? Христа, что ли, распяла эта девочка? Правду сказала! И я говорю, что нас избавит царь Александр, — никто, как он!

— Сумасшедшая! Замолчи! — шептала ей мать.

Сыбка растерялась. Она каждый день слышала такие слова от отца и гостей и не понимала, почему теперь все волнуются. Стефчов встал и обратился к сидящим в передних рядах:

— Господа, тут проповедуются революционные идеи, направленные против правительства его величества султана. Я не могу оставаться здесь и ухожу…

Нечо Пиронков и еще три-четыре человека пошли за ним. Остальные же не последовали его примеру.

После минутного замешательства все вдруг поняли, что ничего особенного не произошло. Ребенок по неведению сказал несколько неуместных, но правдивых слов… Ну и что же? Опять водворилась тишина, а вместе с нею вернулось сочувствие к Огнянову, и все снова стали смотреть на него дружелюбно. Сегодня он был героем; на его сторону перешли все честные люди и все матери школьниц.

Экзамены спокойно продолжались и вскоре закончились.

Ученицы спели песню, и все разошлись довольные. Огнянов подошел к Раде проститься, и она сказала ему с волнением:

— Господин Огнянов, сердечно вас благодарю за себя и за моих девочек. Я не забуду вашей услуги.

Во взгляде ее светилось глубокое и горячее чувство.

— Я сам работал учителем, госпожица, и потому понял, как вам было тяжело. Вот и все… Поздравляю вас с хорошими успехами ваших учениц, — участливо проговорил Огнянов и, тепло пожав руку молодой девушке, ушел.

После этого Рада уже не видела гостей, подходивших к ней прощаться.

Бойчо Огнянов (Кралич стал называть себя тем именем, которое непроизвольно сорвалось с языка у Викентия, когда тот представлял Соколову своего спутника у еврейского кладбища), так быстро привлекший к себе всеобщее внимание, появился в городе с согласия своих новых друзей — Викентия, игумена и доктора Соколова. Вначале они не пускали туда Огнянова, но он стоял на своем и легко развеял все их опасения. Он уверил их, что в его родном городе, далеком Видине, не бывает почти никто из бяло-черковцев, кроме Марко Иванова; к тому же если б кто и знал его раньше, вряд ли узнает теперь, после того как восьмилетнее заточение в Азии, тамошний климат и перенесенные страдания до неузнаваемости состарили и изменили его.

Но и заточение и страдания не только не охладили преданности Огнянова той идее, ради которой он столько вытерпел, а наоборот, способствовали тому, что он вернулся на родину еще более пламенным и бескорыстным борцом, смелым до безумия честным до самопожертвования, любящим Болгарию до фанатизма. Мы уже видели, как он вел себя в трудных случаях жизни. Да, он вернулся в Болгарию, чтобы работать для ее освобождения. Такого человека, как он, — бежавшего из крепости, живущего под чужим именем, лишенного всяких семейных и общественных связей, ежечасно подвергающегося опасности быть узнанным и выданным, не ожидающего от жизни никаких радостей — такого человека одна лишь великая идея могла заставить приехать в Болгарию и не покинуть ее даже после того, как он совершил два убийства… Как он будет работать и приносить ей пользу? Каковы здесь условия? Что он может сделать? Достижима ли цель, к которой он стремится? Этого он не знал. Он знал только, что ему придется преодолеть множество препятствий и опасностей. Они и обрушились на него сразу же после приезда.

Но для таких рыцарских натур препятствия и опасности — родная стихия, в которой закаляются их силы. Сопротивление их укрепляет, гонения не страшат, опасности воодушевляют, ибо все это — борьба, а борьба вдохновляет и облагораживает. Она красива, даже когда борется червь, поднимающий голову, чтобы ужалить наступившую на него ногу, она героична, когда человек борется из чувства самосохранения, и она священна, когда люди ведут ее во имя человечества.