— Да, но я все посматривал вокруг, — не схватит ли меня за локоть кто-нибудь из полицейских, — смеялся Огнянов.

— Не волнуйтесь, Стефчов убрался раньше, чем мы запели, — сказал Соколов.

— Это бей его выгнал, — вставил учитель Франгов.

— Но сам-то бей остался, — заметил кто-то. — Я видел, как внимательно он слушал… Завтра ждите неприятностей…

— Будет вам беспокоиться! Ведь рядом с ним сидел Дамянчо Григоров. Он ему заморочил голову, надо думать. А если нет, отберем у него диплом острослова.

— Я не без умысла пригласил его и посадил рядом с беем, — старик любит анекдоты. Эта лиса сумела заговорить ему зубы, — будьте покойны! — говорил Николай Недкович, снимая с себя тонкую рясу попа Димчо, в которой играл роль отца Геновевы.

Все надеялись, что никто их не выдаст. Но утром Огнянова вызвали в конак.

Он предстал перед беем, который сидел насупившись.

— Консулус-эфенди, — сказал ему бей, — мне стало известно, что вы вчера пели бунтарские песни, это правда?

Огнянов ответил отрицательно.

— Но онбаши уверяет меня, что это так.

— Его ввели в заблуждение. Вы же сами были на спектакле.

Бен вызвал онбаши.

— Шериф-ага, когда пели «эти» песни? При мне или без

меня?

— Крамольную песню пели при вас, бей-эфенди. Кириак-эфенди не станет врать.

Бей строго посмотрел на онбаши. Его самолюбие было задето.

— Что ты вздор мелешь, Шериф-ага? Кто там был,

Кириак

или я? Я все слышал своими ушами. Кому чорбаджи Дамянчо слово в слово переводил всю песню? Мне. Я вчера беседовал и с чорбаджи Марко, он тоже находит, что песня очень хорошая… Чтобы такого безобразия больше не было! — прикрикнул бей на онбаши и повернулся к Огнянову: — Консул, извини за беспокойство, произошла ошибка… Постой, а как звали того, закованного в цепи?

— Голос.

— Да, Голос… Ты бы лучше приказал его повесить. Я бы

непременно повесил

… Не следовало тебе слушаться женских советов… Все было хорошо, а песня лучше всего, — закончил бей, с трудом поднимаясь с места.

Огнянов попрощался и вышел.

— Скоро услышишь другую песню, и ее ты поймешь без помощи Дамянчо, — бормотал себе под нос Огнянов, выходя в ворота.

Но он не заметил, как зловеще смотрел на него онбаши.

Прошло несколько дней. Кофейня Ганко, как всегда, была с раннего утра полна посетителей, шума и дыма. Сюда сходились и стар и млад, здесь обсуждались общинные дела, восточный вопрос, внутренняя и внешняя политика всей Европы. Это был своего рода малый парламент. Но пока что на повестке дня стояло представление «Геновевы», дававшее основную пищу для разговоров. Впрочем, ему предстояло еще долго занимать местное общество, и с течением времени впечатление, произведенное пьесой, все больше углублялось. Многих волновала история с пением революционной песни, вызывавшая самые горячие споры. Теперь, когда страсти улеглись, некоторые осуждали Огнянова, за которым сохранилось прозвище «Граф», как это бывает с актерами-любителями, имевшими успех у публики; а господина Фратю все звали «Голос». Даже и в это утро господин Фратю с удивлением заметил, что некоторые почтенные старцы смотрят на него косо, не прощая ему клевету на Геновеву. Одна старушка, остановив его на дороге, сказала:

— Ах, родной, зачем ты так сделал? И не грех тебе перед богом-то?

Но с приходом чорбаджи Мичо Бейзаде разговор в кофейне вновь перешел в не знающую пределов область политики.

Чорбаджи Мичо Бейзаде, смуглый пожилой человек невысокого роста, носил шаровары и суконную безрукавку. Как и его сверстники, он не получил почти никакого образования, и кругозор его был ограничен; но жизнь, полная испытаний, сделала его опытным и рассудительным. Его черные живые глаза сияли умом, худое лицо было изборождено глубокими морщинами. У него была одна странность, сделавшая его притчей во языцех, а именно: непомерное пристрастие к политике и непоколебимое убеждение в скором падении Турции. Само собой разумеется, он был русофилом, до мозга костей, до фанатизма, порой даже до смешного. У всех еще в памяти, как он вспылил, когда на экзамене в школе ученик сказал, что под Севастополем Россия была побеждена.

— Ошибаешься, сынок, Россию нельзя победить! Возьми назад свои деньги у того учителя, что тебя учил, — сердито сказал чорбаджи Мичо.

Тут же на экзамене учитель попытался с учебником в руках доказать, что в Крымской войне Россия потерпела поражение. Мичо тогда раскричался, заявил, что «его история врет», и, будучи попечителем школы, добился увольнения учителя.

Нервный и горячий, он взрывался, как только кто-нибудь осмеливался говорить наперекор его заветным убеждениям. В таких случаях он кипятился, кричал и ругательски ругался. Но сегодня он был весел и, садясь за стол, проговорил с победоносным видом:

— А турок-то опять поколотили!

— Как? — послышались радостные, удивленные голоса.

— Любобратич и Божо Петрович [60]ухлопали несколько тысяч турок, — ответил Мичо, решив сообщать новость по частям, чтобы продлить удовольствие.

— Браво, дай им бог здоровья! — крикнуло несколько человек.

— И Подгорица [61]взята, — продолжал Мичо.

Удивлению не было конца. Можно было подумать, что взята не Подгорица, а Вена.

— Оружия и добровольцев видимо-невидимо: валом валят из Австрии.

— Неужели правда?

— Босния опять загорелась. Сербия пришла в движение и готовит войска. А зашевелится Сербия, и мы зашевелимся. Тогда плохи будут дела нашего…

— Пошел он к черту!

— Австрия и пикнуть не посмеет, потому что Горчаков [62]цыкнет на нее из Петербурга, скажет: «Стой! Режут ли там друг друга, дерутся ли, уж это их дело…» Тогда песенка наших будет спета.

Все навострили уши и с удовлетворением слушали чорбаджи Мичо, который сообщал такие радостные вести.

— Сколько человек убито? — спросил Никодим.

— Турок-то? Я тебе говорю — тысячи; скажи две, скажи пять, скажи десять — не ошибешься. Молодцы герцеговинцы — они шутить не любят.

— Хорошо, если только правда!

— Я тебе говорю, что правда!

— А где ты это узнал? — спросил чорбаджи Марко.

— Из верного источника, душа моя. Позавчера господин Георги Измирлия узнал от Янаки Дафниса, аптекаря в К., что все это было написано в триестской газете «Клио».

— Не думаю, чтоб герцеговинцы сумели чего добиться… Повоюют, повоюют, да и уморятся. Сколько их там? Горсточка, — сказал Павлаки, ища одобрения во взглядах остальных посетителей.

— И я так говорю, Павлаки: сколько их, герцеговинцев? Горсточка. Турки их не боятся, — согласился с ним Хаджи Смион, поправляя чулок на левой ноге.

Тут вмешался чорбаджи Мичо.

— Ты, Павлаки, извини меня, ни черта не понимаешь, и ты, Хаджи, тоже, — возразил он горячо. — В политике очень часто из ничего получается что-то. Сам Горчаков сказал, что из Герцеговины полетят искры, от которых вспыхнет пожар во всех турецких владениях.

— А мне кажется, что эти слова сказал Дерби [63], — с важностью поправил его господин Фратю.

Чорбаджи Мичо насупился.

— Дерби — англичанин и не мог говорить против султана, — возразил он. — Знаю я эту аглицкую политику: «В Турции все хорошо, Турция процветает…» Я тебе говорю, что Дерби не мог этого сказать.