В пылу красноречия Мичо, сам того не замечая, вскочил и рубил воздух рукой.

— Но когда же это пророчество исполнится? — спросил поп Ставри.

— Говорю вам — скоро; час пробил!

В эту минуту дверь открылась, и вошел Николай Недкович; он держал в руках только что полученный номер газеты «Век» [69].

— Это свежий, Николчо? — крикнуло несколько человек. — Читай, читай!

— Ну-ка, посмотрим, много ли голов пало от руки Любобратича, — нетерпеливо говорили другие.

— Я же вам говорю — тысячи. Садись сюда, Николчо! — И Мичо освободил ему место рядом с собой.

Николай Недкович развернул газету.

— Сначала прочти о герцеговинском восстании! — приказал дядюшка Мичо.

В торжественной тишине Недкович стал читать. Его слушали, затаив дыхание, но радостная весть о победе восставших, помещенная в газете «Клио», не подтверждалась. Напротив, известия с театра военных действий оказались плохими: не только Подгорица не была взята, но и последний отряд Любобратича потерпел полное поражение, а сам Любобратич бежал в Австрию.

Все повесили носы. Лица людей выражали глубокое разочарование и скорбь. Недкович тоже был расстроен; голос его ослабел и стал хриплым.

Мичо Бейзаде внезапно прошиб пот, он побледнел и, дрожа от злобы, закричал:

— Враки, враки и еще раз враки! Рассказывай другим эту чушь собачью! Любобратич их бил и разбил!.. Врет газета! Не верьте ни одному ее слову!

— Но, дядюшка Мичо, — возразил Недкович, — телеграммы взяты из разных европейских газет. В них, наверное, есть доля правды.

— Враки, враки, это все турки сами выдумали в Царьграде! Ты найди «Клио» да почитай.

— И я не верю, — поддержал его Хаджи Смион, — газетчики врут, как цыгане. Помню, в Молдове была одна газетка: что ни скажет, обязательно соврет.

— Вранье, вранье! — добавил кто-то.

— Я же вам говорил, — продолжал Мичо, — турецкие сообщения всегда надо понимать наоборот: если пишут, что убито сто герцеговинцев, значит, ухлопали сотню неверных, а если скажешь — тысячу, тоже не ошибешься.

Дядюшке Мичо удалось немного подбодрить общество этими словами. Они казались убедительными, ибо отвечали тайным желаниям каждого. А газетным сообщениям не хотелось верить, потому что они несли плохие вести. Да и нельзя же доверять этой газетке! Но когда та же газета сообщала об успехах Любобратича, никому не приходило в голову усомниться в достоверности ее сведений. И все-таки сегодняшние известия расстроили завсегдатаев кофейни Ганко. Разговоры понемногу прекратились, у всех было тяжело на душе. Мичо и тот чувствовал себя как-то неловко. Он сердился на себя самого, на газету «Век» и на весь мир, потому что новость, вычитанная в газете «Клио», не подтвердилась. Вот почему он взорвался, когда среди полной тишины Петраки Шийков проговорил язвительным тоном:

— Как видно, дядюшка Мичо, твоя герцеговинская искра останется только искрой, и ничего из нее не получится… Слушай, что я скажу: Турция будет нами владеть и в этом году, и в будущем, и через сто лет, а мы до самой своей смерти будем обманывать себя твоими пророчествами.

— Шийков! — заорал разъяренный Мичо. — Если твоя пустая башка ничего не смыслит в этих делах, так и молчи! Такой скотине, как ты, сколько ни долби, все равно ни черта не поймешь.

Начиналась ссора, но появление Стефчова прервало ее и положило конец крамольным разговорам о падении Турции.

Снова наступила тишина. Присутствие Стефчова стесняло завсегдатаев кофейни. Он сел, поздоровался кое с кем и с торжествующим видом стал прислушиваться… Стефчов полагал, что прерванный разговор касался неких пасквилей на Огнянова и Соколова, во множестве разбросанных всюду в прошлую ночь. Но никто и не заикнулся об этом, то ли потому, что о пасквилях ничего не знали, то ли потому, что отнеслись к ним с презрением.

Рассерженный Мичо ушел. За ним еще несколько человек вышли из кофейни.

В это время вошли двое новых

посетителей.

Это были Огня нов и Соколов. Как только они сели. Хаджи Смион обратился к первому:

— Граф, не покажешь ли к рождеству еще какую-нибудь комедию?

— «Геновева» — не комедия, а трагедия, — поправил его господин Фратю. — Комедией называется смешной спектакль, а трагедией — спектакль, в котором есть трагические, душещипательные сцены… Пьеса, которую мы сыграли, — это трагедия… Моя роль была трагической ролью… — объяснял многознающий господин Фратю.

— Знаю, знаю, сколько я их насмотрелся в Бухаресте! А как хорошо ты сыграл сумасшедшего! Не сглазить бы тебя, Фратю, но я все-таки скажу: ты был совсем сумасшедшим… Очень тебе помогли волосы, — похвалил его Хаджи Смион.

В разговор вмешался Иванчо Йота, который только что вошел.

— Не о театре ли речь ведете? — спросил он. — Я в прошлом году был в театре в К., когда играли… не помню что… ах, да — «Ивана-разбойника».

— «Иванко-убийцу» [70], — поправил его господин Фратю.

— Ну да, убийцу… Только наша пьеса лучше кончается… Моя Лала всю ночь бредила. Кричит: «Голос! Голос!» — словно какая припадочная, а сама вся дрожит от страха.

Весьма польщенный, господин Фратю горделивым взглядом окинул компанию.

— Да, да, я потому и прошу Графа снова показать нам ко

медию…

Вот будет хорошо, ей-богу!.. Только песню пускай споют другую, — начал было Хаджи Смион, но вдруг спохватился, что косвенно порицает песню, спетую после спектакля, и в смущении принялся шарить у себя по карманам.

— «Геновева» — не комедия, а трагедия, — повторил господин Фратю строгим тоном.

— Да, да, трагедия… одним словом — театр.

— Ну нет, это была комедия: она вызывала смех, — откликнулся из своего угла Стефчов с ехидной усмешкой.

Огнянов, прервав свою беседу с Соколовым, проговорил:

— Боюсь, Хаджи, как бы меня опять не осрамили… Стефчов не отрывал глаз от газеты, которую держал в руках.

— Кто тебя осрамит? Никто не может тебя осрамить! — пробурчал дед Нистор. — Покажи нам опять «Геновеву» — дети только о ней и говорят. В тот день паша Пенка лежала больная, а теперь только и твердит: «Папа, хочу «Геновеву», «Геновеву» хочу!»

— Хорошо, дед Нистор: да боюсь, не освистали бы меня, — проговорил Огнянов, бросив быстрый взгляд на Стефчова, — ведь это неприятно.

— Особенно, когда свист исходит из навозной кучи, — язвительно добавил Соколов.

Чуть не задохнувшись от злости, Стефчов побагровел, но не решился отложить газету. Он боялся Огнянова и под его презрительным взглядом чувствовал себя очень нехорошо. А глаза Огнянова загорелись угрожающим огнем.

— И я тебя поддержу, дед Нистор, — сказал Чоно Дойчинов, — я тоже хочу посмотреть «Геновеву»… Только Голоса пускай играет Кириак, эта роль больше ему под стать; Фратю, тот хоть и хвастунишка, а божий человек; напрасно его люди ругали.

Стефчов покраснел до ушей от этого простодушного, но

ядовитого

комплимента, который задел и господина Фратю.

Огнянов и Соколов невольно улыбнулись. Улыбнулся и Хаджи Смион, хоть и сам не знал почему.

Подняв глаза, Стефчов раздраженно посмотрел на Огнянова и Соколова.

— Да, я надеюсь, что Огнянов из Лозенграда скоро покажет нам и трагедию, — сказал он, стараясь говорить спокойно, хотя голос его дрожал от злости. — Он может быть уве

рен,

что на этот раз никто не будет смеяться — и меньше всего

он

сам.