Огнянов понял все. Страдания доктора и судьба Лалки возбудили в нем горячее сочувствие.

— Я вызову его на дуэль, этого шелудивого пса! Я должен его убить!.. Иначе он начнет убивать других! — вспыхнул вдруг Огнянов.

Друзья шли мрачные. Огнянов внезапно остановился.

— Хочешь, я ему скажу, чтобы он и думать о ней не смел? — проговорил он с решительным видом. — Хочешь, дам ему пощечину в кофейне при всех?

— Он проглотит ее, как глотает все прочее. Ведь у него ни стыда, ни совести… Да это и не поможет.

— По крайней мере, я его опозорю.

— Для Юрдана Диамандиева пощечина не позор.

— Но девушка все узнает!

— Лалку не спрашивают, да и сама она преклоняется перед волей отца, — с грустью проговорил доктор и подал руку приятелю.

— Уходишь? Вечером пойдем к попу Ставри?

— Мне что-то не хочется. Иди один.

— Нет, надо пойти. Слово дали. Поп Ставри, конечно, звезд с неба не хватает, но он человек честный… Там, быть может, и придумаем что-нибудь.

— Ну, хорошо, зайди за мной, я буду ждать тебя дома. И друзья разошлись.

Огнянов пошел в школу. В учительской сидел один лишь Мердевенджиев, погруженный в чтение турецкой книги. Огнянов не поздоровался с ним. С первых же дней их знакомства ему было противно смотреть на человека, который в одной руке держал псалтырь, а в другой турецкую хрестоматию — два аттестата, свидетельствующие о том, что умственные способности у него сомнительные. После его письма к Раде неприязнь Огнянова к певчему перешла в отвращение, и оно стало еще сильнее, когда он увидел, как тот заискивает перед Стефчовым. Закурив папиросу, Огнянов, окутанный клубами дыма, быстро шагал взад и вперед по комнате, обдумывая свой разговор с доктором и не обращая внимания на певчего, сонно склонившегося на, книгой. Внезапно он увидел на столе свежий номер газеты «Дунав» [71]; в Бяла-Черкве ее выписывал один лишь Мердевенджиев за ее сообщения о Турции. Огнянов рассеянно просмотрел сообщения о Болгарии и уже хотел было бросить газету, как вдруг на глаза ему попался заголовок, напечатанный крупными буквами. Пораженный, он прочитал следующее:

«Побег

из Диарбекирской крепости. Иван Кралич, родом из Видина, Дунайской области, 28 лет, высокого роста, глаза черные, волосы вьющиеся, лицо смуглое, осужденный за участие в волнениях 1868 г. [72]на пожизненное заключение в Диарбекирской крепости и бежавший из нее в марте сего года, опять находится во владениях его императорского величества и разыскивается властями, которым по этому случаю даны необходимые указания. Верноподданные султана обязаны под страхом строгой кары за неповиновение сообщить о вышеуказанном беглом преступнике, как только его опознают, и передать его в руки законных властей, дабы он понес заслуженное наказание в соответствии со справедливыми императорскими законами».

При. всей своей выдержке Огнянов не смог сохранить спокойствие в присутствии чужого человека: он изменился в лице, губы его побелели. Слишком уж велика была неожиданность. Он метнул взгляд на Мердевенджиева. Певчий все так же неподвижно сидел за книгой. Он, вероятно, не заметил, как волнуется Огнянов, да вряд ли обратил внимание и на газетную заметку, которая сама по себе не представляла никакого интереса. Эти успокоительные предположения до некоторой степени вернули Огнянову хладнокровие. Первой его мыслью было уничтожить опасную улику.

Поборов отвращение, Огнянов унизился до разговора с певчим.

— Мердевенджиев, — сказал он спокойно, — вы, наверное, уже прочли газету? Дайте ее мне; хотелось бы просмотреть ее дома. В «хронике» много интересного.

— Нет, я еще не читал ее. Но все равно, возьмите, — лениво ответил певчий и снова уткнулся в книгу.

Огнянов вышел, унося с собой этот единственный в Бяла-Черкве номер «Дунава», таивший в себе такую зловещую угрозу.

И сегодня, в кофейне, Кириак Стефчов бежал с поля боя, как убегал в других случаях, но на сей раз твердо решив вернуться и с новой силой броситься на противника.

Лютая ненависть к Огнянову, разгоревшаяся после ряда столкновений, заглушила в его душе те немногие ростки добра, что едва пробивались сквозь густой бурьян низких инстинктов.

В кофейне ему на этот раз пришла в голову жестокая мысль погубить своего врага, предав его. А для этого он располагал всеми необходимыми данными и средствами. Стефчов уже давно по мелочам интриговал против Огнянова и клеветал на него, но это не помогало, — Огнянов всегда выходил победителем и еще больше вырастал в глазах людей. В этом Стефчов окончательно убедился на представлении «Геновевы», когда публика вступилась за Огнянова. Будь на месте Стефчова Михалаки Алафранга, он совершил бы предательство со спокойной совестью, уверенный в том, что делает доброе дело. Но Кириак при всей своей испорченности все-таки понимал, как гнусно то, что он задумал, и тем не менее был не в силах удержаться. Бешеная жажда мести сжигала его. И он решил действовать, но так, чтобы люди не догадались, кто предатель.

«Да, фамилия этого бродяги не Огнянов, — думал Стефчов, — и родом он вовсе не из Лозенграда, это первое; во-вторых, на Петканчовой улице гнались за ним, и крамольные листовки принадлежали ему. Хаджи Ровоама права, — доктор Соколов в этот час действительно был у турчанки… На это намекнул и наш Филю, полицейский. Турчанка и листовки припрятала. Но как она ухитрилась? Не знаю. В-третьих… впрочем, скоро мы узнаем то, что в-третьих. И это самое страшное, это его доконает, и он попадет уже не в Диарбекир, а на виселицу… Я уничтожу этого подлеца!»

Стефчов шел в женский монастырь: там он назначил встречу Мердевенджиеву.

— Ты была права, госпожа, — сказал он Хаджи Ровоаме, войдя в ее келью.

— Благослови тебя бог, Кириак, а я-то думала, что маленько ошибаюсь, — шутливо ответила монахиня, прекрасно понимая, о чем идет речь. — Куда ты так спешил? Пыхтишь,

как

поддувало!

— Поругался с Огняновым…

— Этот чертов сын и нашей простушке Раде голову заморочил… — вскипела монахиня. — Учит ее каким-то крамольным песням… И откуда только взялась эта зараза? До того дошло что старухи и те распевают бунтарские песни… Весь свет задумали перекроить, все хотят разрушить и сжечь!.. Одни собирали всю жизнь, как муравьи, выпрашивали, копили, наживали, а другие вздумали все разом превратить в прах и пепел. И были бы хоть люди как люди! А то ведь сопляки… И наша Рада с ними! Пресвятая богородица, скоро и она будет не лучше Христины, и она будет прятать мятежников, и над ней будут измываться даже цыгане… А что было на днях? Что это за гнусные песни распевали на спектакле? Турки-то спят, что ли?

— Я рассорился с Огняновым и наконец решил стереть его в порошок, — начал Стефчов сердито, но, вспомнив, что на болтливую монахиню нельзя положиться, оборвал речь и сказал: — Впрочем, все это дело полиции, ей и карты в руки… Только прошу вас, госпожа, молчок!

— Ты же знаешь меня…

— Знаю, потому и говорю: молчок!

На крыльце послышались шаги. Стефчов выглянул в окно и очень довольный проговорил:

— Мердевенджиев идет!.. Ну, что скажешь? — спросил он певчего, когда тот быстрыми шагами вошел в комнату.

— Мышка в мышеловке! — ответил Мердевенджиев, разматывая шарф.

— Как? Сам выдал себя?

— Весь побледнел, позеленел и задрожал… Он и есть!

— А что он сказал?