Это дело она откладывала, как могла. Тянула и тянула, находила себе неотложные занятия, более насущные проблемы, придумывала отговорки и всевозможные оправдания. Однако настал день, когда она поняла: все, дольше тянуть невозможно. Это надо сделать, закрыть эту страницу и продолжать жить.

Сьюзен открыла дверь в комнату сестры, постояла немного на пороге и, собравшись с духом, вошла. Она не заходила сюда с тех самых пор, как не стало Миранды. Не могла себя заставить. Она с удовольствием переложила бы тяжкую обязанность разбирать вещи умершей на кого-нибудь, но — увы! — такого человека не было. Конечно, Сьюзен могла попросить младшую сестру Минни помочь ей, но, поразмыслив, решила не делать этого — бедняжка так тяжело пережила смерть Миранды…

О том, что ей тоже тяжело, Сьюзен по привычке не подумала. Так уж повелось, что она все и всегда брала на себя, решала проблемы не только свои, но и сестер, помогала им, поддерживала в трудную минуту. Сьюзен тащила этот груз на своих хрупких плечах, но никто и никогда не слышал от нее ни упреков, ни жалоб, ни слова недовольства. В конце концов, Сьюзен сама была виновата в том, что ее использовали как палочку-выручалочку, ничего не отдавая взамен, но ее такое положение дел устраивало, ей и в голову не приходило взбунтоваться, послать всех к черту и начать жить для себя.

А возможно, ее жертвенность была своего рода способом ухода от действительности — ведь когда все силы уходят на заботу о ближнем, то на себя уже времени не остается, верно?

Нет, Сьюзен была вполне довольна и своей жизнью, и своей профессией, но иногда — о, редко, очень редко! — какой-то червячок сомнения начинал точить ее, и тогда она задумывалась: и это все, для чего я рождена на свет? Неужели не найдется ни одного человека, который подставит мне свое крепкое плечо, возьмет на себя часть моих забот, да просто посочувствует и утешит? Однако очень скоро Сьюзен становилось стыдно этих мыслей, и она гнала их прочь. До следующей минуты слабости.

С одеждой и обувью она управилась быстро — сложила все в большие бумажные пакеты, которые вечером должны были забрать сотрудники приюта для бездомных. Гардероб Миранды был довольно скромен — из трех сестер Уэллс самой большой модницей была Минни, Миранда довольствовалась малым, так что все ее носильные вещи уместились в двух пакетах.

Сьюзен знала, что сейчас ей предстоит самое неприятное и трудное — осталось разобрать бумаги сестры. Вздохнув, она подошла к комоду и решительно выдвинула верхний ящик. В дальнем углу лежала цветная фотография. Сьюзен взяла ее в руки. На ней был изображен молодой мужчина, одетый в потертые джинсы и в хлопчатобумажный свитер. Темные вьющиеся волосы, превосходная фигура — все это Сьюзен отметила мимоходом. Ее привлекла блуждающая на губах мужчины веселая, какая-то мальчишеская улыбка и глаза, искрящиеся лукавым весельем.

Рассмотрев фотографию, Сьюзен было отложила ее в сторону, но, повинуясь какой-то неясной мысли, вновь взяла в руки. Было что-то в облике мужчины смутно знакомое, хотя Сьюзен могла поклясться, что не знакома с ним — у нее, школьной учительницы, была профессиональная память на лица. И все же, все же…

Прозрение пришло неожиданно и было столь ошеломляющим, что Сьюзен даже пошатнулась. Ведь это же… Нет-нет, не может быть!

Может, Сьюзен, может, вкрадчиво шепнул ей внутренний голос. Ты посмотри внимательнее: эти глаза, эти волосы, эта улыбка…

Она вглядывалась в снимок, верила и не верила. Дрожащей рукой Сьюзен перевернула фотографию. На обороте размашистым почерком Миранды было начертано всего два слова. Сомнений больше не оставалось. Это…

Филип Эмери Мастерсон любил петь — и чем громче, тем лучше. Он любил петь так, чтобы стены и потолок дрожали. Он пел тогда, когда бывал счастлив, а сегодня был как раз отличный день.

Разумеется, было только одно место на всем белом свете, где Филип мог петь в свое удовольствие: ванная в собственном доме. Где-где, а уж здесь-то он мог голосить, сколько душе угодно. Слушатели Филипу Мастерсону не требовались — ведь они, пожалуй, сошлись бы во мнении, что у певца нет ни голоса, ни слуха. Что ж, может, оно и так, зато по части громкости с Филипом вряд ли кто-нибудь мог соревноваться.

Стоя под тугими струями горячей воды, Филип во весь голос распевал одну из своих любимых песен. Ванная была окутана паром настолько, что было трудно дышать, но Филип специально не делал воду холоднее — ему казалось, что пар улучшает акустику.

Если на дворе стояло лето, то частенько, когда Филип подбирался к финалу песни и что есть мочи голосил последние слова, волки отвечали ему воем из леса, который начинался прямо за его домом. Сейчас как раз было лето, поэтому Филип на мгновение умолк, чтобы выяснить, подпоют ли ему волки на этот раз.

Все окна маленького дома Филипа Мастерсона были распахнуты — день выдался жарким, и теперь вечерняя освежающая прохлада вползала в комнаты. Его дом стоял последним на улице, пересекающей небольшой городок Хэвен, графство Уилтшир, поэтому никто не мог слышать оглушительного пения Филипа — ближайшими его соседями были разве что волки.

Однако сейчас звук, который отчетливо услышал Филип в наступившей на мгновение тишине, вовсе не был воем. В дверь кто-то стучал.

Филип сдвинул брови, крайне недовольный тем, что его уединение так грубо прервали. Он решил не открывать дверь. Никто в городке не знал, что он поет, и Филипу вовсе не хотелось, чтобы кто-то вдруг узнал об этом. Хотя… однажды Филип пел кое для кого. Это была песня о любви. При этом воспоминании сердце Филипа болезненно сжалось; он приказал себе немедленно выкинуть из головы эти мысли.

Стук повторился.

Филип выключил воду и схватил полотенце. Хорошего настроения как ни бывало — и все из-за какого-то непрошеного гостя!

Обернув полотенце вокруг бедер, Филип всунул мокрые ноги в шлепанцы. Он сам толком не понимал, что его раздражает больше — то, что он сейчас некстати вспомнил о той песне, или то, что кто-то некстати нарушил его покой? В любом случае, выходя из ванной в противно хлюпающих шлепанцах, Филип посылал неизвестного нарушителя его спокойствия ко всем чертям.

Может, это его ближайший друг Винс, еще один записной холостяк? Филип и Винс составляли что-то вроде клуба, девизом которого было: «Не жениться ни за что и никогда!» — и, как правило, коротали вечера за кружкой-другой пива в местном баре. Если это действительно Винс, завтра к полудню весь Хэвен будет знать о том, что Филип Мастерсон поет в ванной. Не Бог весть какая важная новость, конечно, но в таком маленьком городке, как Хэвен, любая сплетня на вес золота.

Можно попросить Винса никому не рассказывать о том, что он слышал, но это, разумеется, только усугубит ситуацию.

Да, это точно Винс, думал Филип, шлепая по коридору, и вдруг, разглядев очертания силуэта за стеклом входной двери, застыл. Вечернее закатное солнце щедро обливало фигуру на крыльце светом. Это не Винс! Это, несомненно, женщина.

Она стояла спиной к двери — должно быть, собиралась уходить, отчаявшись достучаться, — но все же медлила. На женщине была прямая юбка длиной чуть ниже колена — такие носят деловые женщины. А может, незнакомка и есть, например, агент по недвижимости, или страховой агент, или… Филип перевел взгляд ниже и едва не присвистнул. Деловая женщина, как же! Юбка обрисовывала мельчайшие детали фигуры незнакомки — упругие ягодицы и безупречной формы бедра, а там, где юбка заканчивалась, взору открывались длинные красивые ноги. И, кажется, Филип знал, кому все это принадлежит. Он понял наконец, кто его гостья.

Ее светлые волосы светились в последних лучах заходящего солнца. Кажется, они были собраны в пучок, но Филип все же разглядел, что несколько непослушных прядей выбились из прически и ласкают шею женщины, повинуясь дыханию легкого вечернего ветерка.