Вечером Тереза принесла мне ужин. Она поставила поднос в изножье кровати, я поблагодарила, заработав в ответ улыбку. Я впервые увидела, как губы Терезы разомкнулись, что было невероятно само по себе, но сюрпризы на сем не закончились. Тереза присела рядом со мной и сказал: «Епископов — двое, но другой вроде как мертвый». Потом встала и вышла. Что она хотела этим сказать? Я ела сваренный для меня суп и пыталась разгадать смысл услышанного, а закончив, легла и попыталась заснуть, представляя себе его преосвященство на смертном одре, как он лежит — обнаженный, со сложенными на груди руками, горят свечи, и кожа у него бледная. А на соседней кровати покоится копия его мертвого тела. Слова Терезы звучали у меня в голове, пока не утратили всякий смысл.

Той ночью кто-то разбудил меня, тронув за плечо. Я вздрогнула от испуга и только что не подпрыгнула на кровати, но тут из темноты выплыло освещенное светом фонарика лицо его преосвященства. «Пойдемте со мной, — позвал он. — Я должен с вами поговорить». Мысленно спрашивая себя, не сон ли это наяву, я откинула простыни, встала и обулась, но шнурки завязывать не стала. Епископ был в халате, так что я не смутилась своего ночного одеяния. Я бросила взгляд на Терезу: она тоже проснулась и смотрела на меня — очень спокойно, так, словно в ночном визите его преосвященства не было ничего особенного. Я последовала за епископом. Мы миновали пустынные коридоры флигеля, поднялись на второй этаж главного здания и вошли в полутемную комнату.

Он закрыл дверь на ключ, повернулся и направил луч фонарика на одну из кроватей. На ней лежал он. Он, епископ. Лежал с закрытыми глазами. Мое непонимание зашло так далеко, что я даже не испугалась. Лицо человека, державшего в руке фонарик, и лицо человека, на которое был направлен луч этого фонарика, были похожи как две капли воды, сколь бы банально ни звучало это сравнение. В голову пришла мысль о братьях-близнецах, но я тут же поняла, что это слишком простое объяснение; оно плохо сочеталось со странной атмосферой, царившей в резиденции, хоть я и не могла объяснить словами чувства, которые она мне навевала. Епископ выключил фонарик и зажег торшер. Комнату залил слабый свет. Его преосвященство хранил молчание, глядя на собственное тело на кровати с какой-то усталой печалью. Потом он вздохнул и сел на другую кровать, оказавшись в метре от себя самого.

— Я больше не мог прятать его от вас, — сказал он наконец.

— Кто это? — спросила я, кивнув на недвижное тело.

— Он? Ну конечно же я!

Я потрясенно молчала, и он продолжил:

— Не знаю, чего хотел Господь — наградить меня или наказать, — но Он дал мне не одно, а два тела: то, в котором я в данный момент обитаю и голосом которого говорю с вами, и то, что лежит перед вами на кровати, выглядит мертвыми в которое я, возможно, вселюсь завтра.

— Завтра?

— Каждую ночь совершается переход. Ложась спать вечером, я не знаю, в каком из тел проснусь утром. Иногда ничего не меняется, и тогда, встав с постели, я кряхчу от боли в тех же, что и накануне, частях тела. А бывает, что душа переселяется, и тогда я опознаю оболочку и обитаю в ней до вечера.

— Вот почему у вас в спальне две кровати…

— Именно так. Когда впервые появилось мое другое тело, я решил его спрятать, смертельно боясь, что меня сочтут чудовищем. Но разделять тела было не лучшей идеей: если душа переселялась, я просыпался там, где спрятал бездыханное тело, далеко от собственной спальни и порой в самых неподходящих местах. Механизм переходов я понял только несколько недель спустя. Без конца просыпаясь в местах, где не ложился, я было решил, что схожу с ума, но потом сообразил, как все это происходит, и решил, что самое важное — держать оба тела поблизости одно от другого, то есть спать в одной комнате с самим собой. — Он помолчал, а потом добавил задумчивым тоном: — Подумать только — моей первой мыслью было уничтожить другое тело! Что бы тогда сталось с моей бедной душой?

Потрясенная увиденным и услышанным, я не знала, что ответить. Мы сели, и епископ продолжил рассказ — скорее для себя, чем для меня:

— Вообразите, как сложно путешествовать человеку в моем положении! Приходится возить тело в багаже, иначе я рискую вернуться туда, где себя оставил. Представляете, каково это: обнаружить мертвым гостя, который накануне вечером беседовал с вами, смеялся, шутил, отправить его тело домой, а потом узнать, что он отлично себя чувствует и вернулся к исполнению своих обязанностей в епархии? Невозможно! И все же мне пришлось рискнуть и уехать без тела — без моего другоготела. Трижды. Два первых раза все обошлось.

— А на третий?

— Буэнос-Айрес, месяц назад. Помните? Я не менял тела много недель и решил, что риск минимален. Какая наивность! Результат вам известен — вы меня видели: я проснулся в теле, которое оставил здесь, и налетел на вас, вылезая из подвала, где оно было спрятано. Я кинулся в спальню и постарался уснуть, что мне, к счастью, удалось, и часом позже проснулся в Буэнос-Айресе, в «правильном» теле. Та еще история, не так ли?

Он прыснул, словно павшее на него проклятие больше его не пугало, не мучило и даже забавляло.

Я переводила взгляд с живого епископа на мертвого: теперь, когда страх прошел, я не только удивлялась, но и была очарована мыслью, что назавтра покойник может ожить, а живой человек — отдать Богу душу. Я не удержалась и поинтересовалась у его преосвященства подробностями:

— Ваши смены тел…

— Называйте их «переходами». Так я сам их называю.

— Ваши переходы случайны или в том, как они происходят, есть некая закономерность и необходимы благоприятные обстоятельства?

— Я часто об этом размышлял, пытаясь понять, что побуждает мою душу менять «скакуна». Сначала я решил, что Господь одарил меня вторым телом, чтобы облегчить жизнь первому, когда оно устало или болеет. Я ошибался. Помните приступы лихорадки, мучившей меня в течение трех недель прошлым летом? Каждый вечер, засыпая, я молился, чтобы проснуться наутро в другом теле, здоровом и бодром. И что же вы думаете! Моя душа ни за что не хотела расставаться с измученной жаром оболочкой, и каждое утро я чувствовал себя хуже, чем накануне. Что до закономерностей, я обо всем передумал: температура, режим питания, питье, настроение, атмосферное давление, та или иная работа… ничто не объясняет переходов. Мне остается одно — положиться на Господа и верить, что именно Он повелевает мне переходить из одного тела в другое, руководствуясь замыслом, ведомым лишь Ему.

Епископ замолчал. Я сгорала от любопытства.

— Значит, между телами нет равенства?

— Знаете, милая, мир устроен так, что в нем всегда устанавливается равновесие. Во всяком случае, я на это надеюсь и больше не терзаю себя сомнениями.

— А старятся они одинаково?

— Да. Время влияет на оба тела вне зависимости от, так сказать, «обитаемости». Впрочем, порой, проверяя состояние «необитаемого» тела, я вижу, что его лицо постарело больше, чем то, что отражается в зеркале. Бестелесный образ и теплая живая плоть — совершенно разные вещи, уж вы мне поверьте.

— Вы холодный? — спросила я.

— Что, простите?

— Когда вы мертвый.

— Вот оно что… Не совсем. Это… Дотроньтесь сами и все поймете.

Он предложил мне подойти к кровати и коснуться ладонью лба мертвеца. Сначала я отказалась — из страха, что прикосновение к несуществующему существу (тот еще каламбурчик!) может быть опасно, вернее, омерзительно и вредно, как ласки, расточаемые трупу. Но любопытство победило, и я тронула кончиками пальцев лоб, щеки и губы лежавшего недвижно епископа. Ощущение оказалось странным: его кожа была теплой, и, хотя сердце не билось, мне не показалось, что он мертв. По правде говоря, он выглядел и мертвым, и живым, хотя ни то, ни другое слово не выражало его сущности. «Он необитаем, только и всего», — сказал его преосвященство, когда я описала мои ощущения.

Мы долго беседовали, я задавала вопросы и слушала ответы, он отвечал, пускаясь в рассуждения. Временами наш разговор надолго прерывался, и мы просто смотрели на застывшее в неподвижности тело другого епископа, которое теперь не столько пугало или тревожило меня, сколько внушало умиротворение: застрявший на полпути между жизнью и смертью, он словно бы отдыхал, не являясь вместилищем беспокойной души.