Маленький муж впал в черную меланхолию. Ему было стыдно обременять Соланж своим присутствием, омрачать своим дурацким видом ее будущее. Он ведь всегда немного комплексовал из-за их разницы в росте. Теперь он к тому же не мог ей ничем помочь, а сам нуждался в ней постоянно. Все шкафы и ящики стали для него слишком высоки, тарелки на столе слишком далеки, блюда слишком тяжелы, ножи и вилки слишком остры. Соланж, видя, как муж тает, точно снег на солнце, задумывалась, не была ли в свое время права мать, предостерегая ее. Когда друзья осведомлялись, как поживает Мальчик-с-Пальчик, она еще сердилась, но больше для порядка. Она гнала от себя черные мысли и предпочитала не думать о будущем. Как бы то ни было, Леон оставался официальным мужем: каждый вечер месье Минимум добросовестно исполнял супружеский долг и трудился, сам того не желая, ради продолжения рода.

Случилось то, что должно было случиться. Спустя три года после рождения Бетти Соланж забеременела, хотя на сей раз это не планировалось. Она была уверена, что муж, при его нынешних размерах, не способен к деторождению. Однако Леон, и уменьшившись, остался на диво плодовит. Родные, друзья, даже Жозиана выразили Соланж свое «фе». Беременность была некстати и выглядела несерьезно. Вставал и вопрос об отцовстве — уверена ли она?.. Соланж возмущалась, протестовала. Она готова была прилюдно снять с маленького мужа штанишки, дабы показать всем остатки его былого великолепия. Леона новость сразила: любви к детям у него сильно поубавилось, их беспокойный возраст виделся ему теперь сплошной докукой. Писклявые детские голоса, их убогие разговоры и глупые игры раздражали его донельзя. Он осторожно намекнул, что беременность стоит прервать. Соланж, приверженная догматам церкви, посадила его за это на сутки в чулан на хлеб и воду.

Батист и Бетти с ошеломляющей быстротой догоняли отца — сын уже перерос его на несколько сантиметров. Чтобы хоть как-то обозначить старшинство, Соланж удлинила ножки детского стульчика, на котором Леон ел (исключительно из пластмассовых тарелок). Так, хотя бы во время трапез, он еще мог чувствовать себя главой семьи. Он разглагольствовал, как заправский оратор, комментировал события в мире, высказывался о политике и общественной жизни. Соланж каждый раз восхищалась тонкостью его суждений и призывала детей брать с папы пример. Но маленькие невежи папин ум в грош не ставили и гнули свое, уверенные, что правота тела превыше всего.

Стоило Соланж на минуту отлучиться в кухню, как Батист делал отцу страшные глаза, завывал, играл бицепсами и приговаривал:

— Эй, недомерок! Как дам по башке, так поедешь на горшке!

Такое непочтение со стороны сына удручало Леона. Батист ел за двоих, рос здоровым и крепким и рано обнаружил задатки маленького хищника, способного на любую гнусность. Возможно, он страдал комплексом старшего сына, вступающего в прямую конфронтацию с отцом. Тот уменьшался на его глазах — мальчик считал себя тому причиной и гордился этим. Леон был его пленником, добычей, военным трофеем. Насмотревшись вестернов, он набрасывал на отца лассо с другого конца коридора, опутывал его и тащил к ногам матери:

— Держи, мама, этот карлик-плакса твой.

Мало того, он тайком шантажировал родителя: «Сделай за меня уроки, не то…» И Леон делал, прикрывая свою трусливую покорность соображениями педагогики. Не дай Бог ему было сделать ошибку в примерах или диктанте: малолетний изверг грозил телесной расправой. Леон в простоте душевной ожидал от сына хоть немного дружеского расположения. Тот в ответ так скалился, что струхнул бы и самый кровожадный дикарь. Родной дом был теперь для Леона не оазисом покоя, но минным полем, кровавой ареной, на которой нет запрещенных приемов. Иной раз Соланж, разжалобившись, оттаскивала от него детей, а те с невинными личиками лепетали: «Что, уже и пошутить нельзя?» Они сделали из Леона козла отпущения и вдобавок ославили как зануду. «А ты не поджимай хвост», — сказала как-то ему Соланж, и кличка приросла намертво. Поджатый Хвост вымученно улыбался, чтобы окончательно не потерять лицо, но из своей комнаты он теперь выходил с большими предосторожностями: пострелята только и ждали случая ему напакостить, устраивали засады, пачкали его медицинские карты, подкладывали кнопки в ботинки, подливали уксус в вино, подмешивали клей в зубную пасту. От их смеющихся мордашек его бросало в дрожь. Он тайком приобрел мотоциклетный шлем и больше с ним не расставался, а по собственной квартире ходил, как разведчик по вражеской территории, — прижимаясь к стенам.

Тревога Леона переросла в панику, когда он узнал, что на сей раз у Соланж будут близнецы: мальчик и девочка ждали своего часа, свернувшись в плодном пузыре, точно баллистические ракеты в пусковой шахте. Эхография не оставляла сомнений: они были огромные для своего срока, вполне сформировавшиеся и очень нетерпеливые. Их губки уже произносили слова, ножки били в живот, им хотелось скорее наружу. Соланж прибавила 25 кило, и дети прозвали ее Слонихой. Нынешняя беременность Соланж, в отличие от предыдущих, пугала Леона: это был уже не прекрасный женский живот, вместилище жизни, — теперь он вынашивал два смертоносных снаряда, и ему, Леону, суждено было стать их первой целью. Казалось, вот-вот лопнет кожа — и эти бомбы разнесут его в клочья.

Час разрешения наступил в свой срок, как он всегда неизбежно наступает. Десятого декабря около трех часов ночи у Соланж начались схватки. Они с Леоном поехали на такси в больницу, оставив детей на попечении церберши-Жозианы. Роды обещали быть по обыкновению легкими, невзирая на двойню. Телосложение Соланж располагало к многочисленному потомству: ее и шесть детей или даже восемь не испугали бы. Плодовитость она считала даром Божьим. На Леона было жалко смотреть. Рядом с этой огромной женщиной он чувствовал себя прескверно. Запахи лекарств, нескончаемые коридоры, безжалостный свет неоновых ламп пугали его. У входа в родильное отделение гинеколог, медсестра и акушерка с красными от усталости глазами при виде их в один голос воскликнули:

— С детьми нельзя!

— Я отец, — пролепетал Леон, бледнея.

— Вы что, издеваетесь?

— Это правда, — подтвердила Соланж, — он меня обрюхатил… Слишком долго объяснять. Займитесь, пожалуйста, мной поскорее, мне очень больно.

Одна из сестер бросила Леону белый халат, слишком большой для него, и вся бригада засуетилась вокруг роженицы.

В это же время профессор Даниэль Дубельву, мучаясь бессонницей, в который раз изучал медицинскую карту «Свечи». Он был в бешенстве: этот больной опровергал законы медицинской науки и перечеркивал все его знания. Каждый рецидив болезни Леона Дубельву переживал как личное поражение. В халате, босиком, он расхаживал по комнате и перебирал все детали истории болезни, рассуждая вслух:

— Итак, что мы имеем? В день свадьбы рост Леона — метр шестьдесят шесть. Через девять месяцев рождается его первый ребенок. Вскоре после этого он теряет тридцать девять сантиметров; это происходит постепенно в течение трех недель. Затем его рост стабилизируется. Еще через год рождается второй ребенок, девочка. Леон теряет те же тридцать девять сантиметров, но на этот раз в считанные дни. Снова стабилизация. Три с половиной года проходят без каких-либо серьезных изменений. Единственная примечательная деталь: его член сохранил изначальные размеры и при его нынешнем росте выглядит огромным, хотя на самом деле не выходит за пределы антропометрической нормы, разве что немного толще и шире среднего. Сегодня рост Леона — восемьдесят восемь сантиметров. Как же связаны между собой все эти события? Здравый смысл подсказывает, что здесь есть некая логика, но какая?

Профессор нервно потирал руки, теребил мочку уха, что было у него признаком сильного волнения.

— Метр шестьдесят шесть. Первый ребенок — потеря тридцати девяти сантиметров. Остается метр двадцать семь. Второй ребенок — потеря еще тридцати девяти сантиметров. Остается восемьдесят восемь сантиметров, пенис стабильный, с тех пор никаких изменений. После рождения каждого ребенка он теряет чуть меньше четверти своего роста, стало быть… стало быть…