— Почитали? — ее голос сломался.

— Конечно. Ты — дочь Атаргатис, — сказал Конн и этим разбил ей сердце.

— Я не хочу быть почитаемой, — она бросалась в него словами. — Я хочу быть…

— Что? — его глаза были острыми и блестящими, как стекло.

Она еще раз глубоко вздохнула, почти рыдая.

— Всю свою жизнь, я воображала, что буду необходимой. Ждала, когда я стану нужной. Мечтала о том, что буду любимой за то, кто я.

Она подняла глаза и посмотрела на него.

— А не быть оттраханной из-за того, кем была моя мать.

Ее преднамеренная грубость поразила Конна, как удар. Он соскочил с кресла и возник перед ней прежде, чем она смогла вздохнуть. Не касаясь. Никогда. Но, наклонившись так близко, что он держал ее в клетке своих рук, опирающихся на ручки ее кресла, подавляя своей близостью, высасывая ее волю.

— Я хочу тебя, — выдавил он сквозь зубы. Его твердое лицо вырисовывалось над ней, гипнотизируя своей энергией. — Никогда не сомневайся в этом. Я хочу входить в тебя так глубоко, так сильно, так часто, как только смогу. Я думаю о том, как возьму тебя на лодке, на пляже, на кровати, у стены. Я хочу почувствовать, как ты распадаешься на части вокруг меня, когда я наполню тебя своим семенем.

Его откровения сделали ее слабой. Горячей. С трудом сглотнув, она задрала подбородок.

— Ты хочешь секса.

— Не только секса, — в его тоне была неясность угрозы или обещания.

— Правильно. Ты хочешь меня обрюхатить.

Он подался назад, его светлые, проницательные глаза исследовали ее лицо. Она вынудила себя выдержать его пристальный взгляд, этот жар съел весь кислород между ними. Она не могла дышать.

— Я хочу дать тебе детей, — сказал он. — Детей, которые любили бы тебя. Нуждались бы в тебе, как и я.

Ее сердце сжалось. Она сжала руки вместе на своих коленях, чтобы сдержать свою отчаянную тоску. Он не мог дать ей то, чего она хотела. Она не могла быть тем, в ком он нуждался.

— Из-за какой-то сказки о моей матери.

— Потому что мои люди умирают, — его тон был резок. Его решительный взгляд пронзил ее сердце. — Ты обещаешь жизнь.

Он оттолкнулся от ручек ее кресла и шагнул к окну. Очертания его головы и одиноких плеч были обрамлены камнем и обрисованы в ночи. Бескомпромиссная линия его спины заставляла ее хотеть плакать.

Она с усилием сглотнула.

— Я думала, что вы бессмертны.

— Да. Но совокупность лет вдали от Убежища ослабили наши человеческие тела. Страх перед старением ведет нас к морю, пока мы не теряем желание и, наконец, способность к трансформации. Старейшие из нас больше не могут говорить, действовать, думать как рациональные существа. Мой собственный отец… — Конн прервался, уставившись в потемневшее окно.

Ее ум изо всех сил пытался осмыслить.

— Твой отец? — мягко подтолкнула она.

Напротив темного окна плечи Конна были неподвижны.

— Мой отец, Ллир, скорее отрекался от Убежища, чем правил им. Он ушел под волну, чтобы никогда не возвратиться. Это — то, как мы это называем, это — то, что мы говорим, когда один из нас оказывается соблазненным морем. И каждый раз, когда это происходит, наше количество уменьшается еще на одного.

Его холодный тон открыл пропасть в ее груди. Они оба были разочарованы и оставлены своими родителями. Это не означало, что она могла помочь ему. Или что она должна попробовать.

— Тогда ты теперь вроде как король.

Его спина, казалось, напряглась даже больше.

— «Вроде как» король? — он повторился. — Да.

— Значит, должно быть что-то, что ты можешь сделать. Что-то еще.

Кроме как сделать меня беременной, подумала она.

— Однажды мы могли делать больше, — сказал Конн, все еще не оборачиваясь. — Еще до времен моего отца, наша кровь была гуще, наши способности были сильнее, прежде чем море ослабло, и наших людей стало меньше. Наша эра уходит. У нас больше нет такой власти, — в его голосе была горечь. — У меня нет такой власти.

Что, очевидно, не мешало ему брать на себя ответственность. Она хотела негодовать на него за то, через что он был готов заставить ее пройти. Но она также и восхищалась им.

— А можете вы… У вас могли быть другие дети, — сказала она.

— Немногие, слишком немногие, понесли. Наши ряды истощаются, как и наше волшебство ослабевает. Ни одного ребенка не родилось от родителей селки за последние сто лет, — он повернулся, его лицо резко очерчено, как зимний лед. — Я собрал человеческих подопечных, детей, родившихся от человеческих матерей или воспитанных человеческими отцами, и привел их сюда. Их недостаточно, чтобы гарантировать наше выживание. Даже близко не достаточно. Твой брат был последним.

Дилан, брат, которого она едва знала, брат селки, который только недавно вернулся в Конец Света. Он въехал в комнату, которую когда-то делил с Калебом. Хотя теперь, когда он был помолвлен с Региной, он проводил большую часть своего времени со своей новой семьей.

Его семья.

Люси моргнула.

— У Дилана есть ребенок.

— Несомненно.

— Тогда, почему ты не говоришь с ним? Почему ты не просишь его…

Ох.

Мозг ее подвел. Нутро Люси скрутило. Она уставилась на Конна, вспоминая.

— Ты сделал это, — медленно проговорила она. — Той ночью в доме. Ты пришел, чтобы поговорить с Диланом.

Теперь его глаза были осторожны и холодны.

— Я предложил им возможность воспитать ребенка в Убежище.

Она прижала руки к животу.

— Ты предложил им больше чем возможность. Ты дал им выбор.

— Люси…

— И это больше, чем ты дал мне.

Конн сжал руки за спиной.

— Твой брат знал то, чем он рисковал и что он отклонил. Ты не знаешь.

— Я слышала, как вы говорите на лестнице, — она разбиралась в беспорядке воспоминаний и эмоций, выбирая слова. — Ты сказал, что я продолжаю родословную. Родословную моей матери. Ты сказал, что у меня есть право выбора.

— Они должны были сказать тебе.

— Ну, они не сделали этого, — ее губы задрожали и затем сжались. Отказ ее семьи принять ее, доверять ей, все еще причинял боль. — И ты тоже.

И это причиняло боль куда сильнее. Ее пугало, что у него была власть причинить ей боль эмоционально.

— Я говорю тебе сейчас, — размеренно сказал он.

— Говоришь мне, — она встала на дрожащих ногах. — Не спрашиваешь меня. Что стало с моим правом выбора? Я имею право сказать нет.

— Ты сказала да, — его голос был резок и точен. — В саду.

Его рука, удерживающая ее челюсть, его лицо над ней, темное и полное решимости, окруженное ореолом синего, синего неба. «Уедем со мной», — скомандовал он. — «Уедем».

Она задрожала немного от тоски и своей реакции.

— Я не помню, чтобы я что-то говорила.

— Ты согласилась своими действиями.

Ее щеки горели.

— Я согласилась заняться с тобой сексом. А не иметь от тебя детей.

Его челюсти сомкнулись.

— Люди беременеют после секса. Или это не приходило тебе в голову, когда ты лежала подо мной?

С таким же успехом он мог ударить ее кулаком в живот. У нее перехватило дыхание. Ее колени дрожали. Она даже не рассматривала возможность, что могла уже быть беременной.

Дура, дура, дура.

— Я увлеклась, — пробормотала она. — Больше это не повторится.

Двумя быстрыми шагами он проплыл через комнату к ней.

— Повторится.

Она испуганно вскинула руки. Если он тронет ее, она потеряна.

— Я не могу. Ты не можешь заставить меня.

Он остановился как вкопанный. Их глаза замкнулись друг на друге.

Ее сердце стучало в груди. Она осознала, что он смог бы. Кто остановил бы его? Кто хотя бы обвинил его?

«Мои люди умирают», — сказал он взглядом.

Таким взглядом. Он выворачивал ее сердце наизнанку.

О, Боже. Она чувствовала, как ускользает, рассыпается, словно песок, ее решимость. Что она должна сделать?

Они смотрели друг на друга, находясь на расстоянии шага. Напряжение звенело между ними. Он был так близко, такой крупный и мужественный. Если бы он добрался до нее, то она кричала бы? Боролась бы с ним?