Уборная была небольшой, насквозь пропахшей кокосовым мылом и дешевым моющим средством. Какой-то тип, шипя и корчась, остервенело мыл руки: драил кокосовым мылом, затем — тер бумажной салфеткой и сушил. И вновь — драил, тер, сушил; он явно был увлечен собой. Да, согласен, чудное развлекалово. Я подошел к нему сзади, наклонился, шумно втянул воздух возле самой его шеи и заботливо прорычал что-то в духе «я могу снять любые штаны и стресс». Тип мгновенно ретировался, хлопнув дверью. Эдуард щелкнул замком на двери и повернулся ко мне. Тонкий и гибкий, как лоза, глаза смотрят недоверчиво и пристально.

— Смакуй давай, детка, — сказал я ему и протянул зерно. — Смакуй самое изысканное из яств с пира святых. Падающие звезды будут завидовать тебе.

Он принял зерно левой рукой — добрый знак — и безропотно заглотил. Некоторое время он неизменно пристально смотрел на меня, потом в его лице что-то дрогнуло. Закатив глаза, он осел на пол. А я уже начал прощупывать зерно.

Проникновения было мгновенным, будто ветер от оружейного выстрела. Уже больше года я не прикасался к хищной сущности зерен, но память об этом стремительно возвращалась.

Окружающее преобразилось, стало дружеством математических формул, уравнений и знаков бесконечности. Я брел сквозь программное обеспечение точно шаман сквозь сознание своей жертвы, парил в сухом море из информации, и информация благоговела передо мной. Это было шоу, и я был в нем мертвой звездой. Оно забрало меня высоко, и сделало звездой. А потом убило. Я активировал зерно как бог, хотя был всего-навсего шизом — психопрограммирование сделало из меня истинного шиза, я сгорел в пламени интуитивной математики, словно мотылек в огне.

Окружающее, с запахом кокоса, нахлынуло сокрушительной волной. Я осел на пол, холодная испарина выступила на лбу и над верхней губой. Эдуард свернулся клубком под стенкой. Все еще слабый от математических грез, я подполз к нему. Мальчишка открыл глаза и уставился на меня.

— Ну что, малыш, вставило? — примерно так и спросил я.

Он пялился на меня, затем кивнул.

— У меня… ощущение.

— Силы?

— Нет. Ощущение, будто мир использовал меня. Использовал и выбросил.

Хотя бы раз в жизни мы все произносим эти слова. Так или иначе, все грани современного искусства переливаются именно этими словами, а ведь искусство — это зеркало, отражающее жизнь.

— Да, и это верное на все сто ощущение. И отныне, как чертовски дорогому образцу души, тебе полагается сделать приличные дыры в душах других людей. И наполнить эти дыры уматовой технонаркотой — своими поцелуями. Ты готов к этому, малыш? Готов использовать мир также как он использовал тебя?

Эдуард улыбнулся, и в его улыбке была чистая технология.

Резкий стук в дверь. И голос, этот звонкий голос, заставивший почувствовать меня старым развратником:

— Убираемся! Синие пасли нас!

За дверью стояла всклокоченная Лолита. Она скользнула мимо меня, задев бедром, и сгустком ванили подлетела к Эдуарду. Мальчишка уже был на ногах.

— Где Константин? — спросил я, хватая девчонку за руку.

— Внизу, — прошептала она, огромными испуганными глазами глядя на меня.

Я вышел из уборной, и мир на миг предстал предо мной хитросплетением из оттенков и запахов. Это было черепокрушащее переживание.

Хранитель зала был словно из ада. Нервный, визгливый, он пронесся мимо, по направлению к центральному входу. За панорамными окнами расцвел сад из красно-синих цветов — милицейские машины хаотично запарковались прямо на синтетической клумбе фаст-фуда, размазав под колесами пару-тройку садовых гномов. Посетители как по невидимой команде уставились на нас; какая-то старуха потянулась к Лолите, но девчонка не церемонилась — шипя красным словцом, отпихнула морщинистую ведьму и подлетела к Константину. Чувак стоял под аркой и через весь зал смотрел на меня.

Сочащийся любовью, точно свинина жиром, голос Человека-Цыпленка: «Куриный, куриный суп! Люблю куриный суп! Куриная фантасмагория в тарелке!»

Голос милиции — холодный, крошащийся, женский:

— Владелец темно-синего «Чероки», выйдите на проверку удостоверения. Ваш автомобиль числится в угоне.

Я смотрел Константину в глаза и словно ел из них иссушенную до хруста прозу жизни. Да, дружище, будь по-твоему. Сделай это ради нас всех. Сделай это ради себя. Я кивнул. Тогда парень притянул к себе Лолиту и поцеловал.

— Я всегда буду с тобой, — прошептал он, гладя ее по ванильным волосам. — Просто не забывай меня, ладно?

Я знал, как это называется.

Слово из шести букв.

Хранитель зала подскочил к Константину и стал о чем-то трагично выть, но парень был великолепен — он владел ситуацией, стал мрачным королем. Его кулак попал в цель. Хранитель зала свалился на пол, опрокинув стол со всем, что на нем было — сокрушил город из пластика, вкусовых добавок и синтетики.

Лавина звуков накрыла с головой: вопли, одинокий плач наложившего в штанишки ребенка, грохот отодвигаемых стульев.

Константин достал пистолет и направился к выходу. Его лицо было загляденьем. Чувак улыбался как бог. Лолита с истерикой бросилась за ним. Я нагнал ее в два шага, не слишком бережно развернул к себе и дал по лицу. Она заткнулась.

— Дети, за мной.

Я провел их через вставший на головы зал. Со всех сторон летели ошметки еды, кто-то кого-то домогался, кто-то пытался добраться до кассы. Червивость, она, знаете ли, кругом.

Мы ворвались на кухню. Ох, черт! Перед нами, дергая щетинистой щекой, вырос повар. Мужик насквозь пропитался запахами жарки и вонял как моя скромность. Его фартук был в жирных разводах, лицо — в фурункулах. В правой руке он сжимал нож для резки хлеба, которым, держу пари, и прорезал на своем лице эту порочную улыбку. Тип был форменным психопатом.

— Ко мне, сосунки, — пробасил он с нежностью довольного жизнью человека, лезвие со свистом рассекло воздух, — ну же, ну же, не бойтесь! Цып-цып-цып!

Внезапно что-то в его лице изменилось. Из его щек, лба, подбородка полезла лоснящаяся черная щетина, капли крови выступили на коже. Повар зашелся в симфонии боли. Я достал нож и всадил его по самую рукоять в мягкие ткани жирного бока повара, под ребра, провернул и вынул. Громила свалился, щетина раздирала его тело. Запахи, запахи. В масле шипели котлеты для бургеров.

Я обернулся, выразительно глянув на Эдуарда.

— Это было легко. Зерно повара — редкая дрянь, — мальчишка пожал плечами. — Его начинка буквально гладит мой мозг. Я чувствую ее полновесно, понимаешь? О, Господи, это так круто! Я чувствую это дерьмо полновесно!

Истина: Папа Чистильщик медленно, но верно стирает любую индивидуальность.

Стриженый под ежик мальчишка невероятно быстро наливался цветом — созревал для мести. Скоро он сможет щелкать любые зерна, как орешки.

Мы выбежали на задний двор. Огромные контейнеры, заваленные смердящими помоями. Выстриженная лишаем костлявая тварь, тоскливо мяукая, гребла асфальт, словно пыталась отыскать в нем цель влекомого ею дурного существования. А, может быть, вчерашний день. Давненько же эти свиньи не вывозили мусор! Точно из другого мира долетали громкие голоса.

И вдруг — выстрел. Крики! О, хранители сакральных смыслов, помогите этому безбашенному парню!

Вспышки освещали убегающий из-под наших ног асфальт. Мы неслись вдоль мрачного, теряющегося где-то высоко в столичном тумане, хребта зданий; сине-красный свет сопровождал нас вплоть до спуска в метро. Мы перепрыгнули через турникеты и вбежали в вагон. Лолита глухо рыдала. Я положил руку ей на плечо, и она прильнула ко мне всем телом. Вскоре моя рубашка стала мокрой от ее слез. Ее слезы были в моих глазах. Эдуард отсутствующе смотрел перед собой и в его глазах плясали множащиеся с колоссальной скоростью математические цепочки.

У меня был сильный жар.

Еще не переступив порог, стоя перед дверью, я понял, что произошло непоправимое. Запахи, это все чертовы запахи! Я менялся, меня менял перламутр, я остро чувствовал столкновение двух реальностей — моей субъективной и окружающей, объективной. Толкнув дверь, я обнаружил, что она незапертая.