Наташа… Как больно думать о том, что она сейчас с другим мужчиной, позволяет этому другому прикасаться к себе, целовать себя… Как он смеет, подлец?! Не понимает — прикасаться к ней может лишь один человек — Петр Яковлевич Нигилист! Когда поймет, пожалеет, кровавыми слезами будет плакать! Кто бы мог представить, что он способен переживать из-за женщины? И сейчас никому в голову не придет такое.

Наташа… Наташа!

Балконную дверь Наташа не заклеивала на зиму, все равно ведь приходилось бегать на балкон: банки, бутылки пустые вынести или продукты оставить на морозе, если небольшой холодильник был полон. И теперь, когда дул сырой, пронизывающий до мозга костей ветер с юга, он легко просачивался в щели, и волны холодного воздуха гуляли по полу. Даже толстое ватное одеяло и байковая ночнушка не спасали от холода.

Ветер с юга… Он-то и доставлял много неприятностей Наташе, потому что окна квартиры выходили на юг. Туда, откуда она приехала в Москву почти год назад. В апреле девяносто второго это случилось, и был тот апрель таким же холодным и сумрачным, как этот март. Но как же счастлива она была той неласковой весной, какой восторг царил в ее душе, наполняя кипучей энергией тело, согревая и в самую отвратительную погоду!

Потому что рядом был Сергей. Потому что она любила его, так любила, что ничего и никого больше не замечала вокруг. И думала только об одном: скорее бы закончился день, скорее бы они закрыли свою коммерческую палатку на Калининском, где работали вместе, скорее бы очутиться в комнате общежития — вдвоем, вместе с Сергеем, Сережкой… Кроме стола, стульев и кровати, ничего в той комнате не было, ничего и не нужно было им — она и Сергей составляли вдвоем целый мир, прекраснее которого Наташа не знала. Жареная картошка была для них изысканным яством, грязная кухня в унылом коридоре с зелеными стенами — верхом современной бытовой техники. А уж сколько радости дарила расшатанная деревянная кровать!

Конечно, приличной женщине, замужней женщине не следовало так часто вспоминать о том, что было в кровати, — так считала Наташа, но ничего не могла поделать с собой, возвращаясь в мыслях к тем сумасшедшим, горячим, сладостным, блаженным ночам, когда они с Сергеем дурачились почти до утра, засыпая на два-три часа, чтобы, проснувшись, с нетерпением ждать наступления вечера.

Разве можно забыть, как Сергей, лежа рядом с нею, рассуждал с притворной важностью: «Этот замечательный профиль, — и показывал пальцем на свое лицо, — говорит: ты не просто самая красивая девчонка в Москве, ты еще и умница, каких поискать надо». А она притворно сердилась, кричала: «Ты опять нахальничаешь! Вот тебе за это, вот!» — и колотила кулачками по его груди. Тогда он нырял под ее руки, обнимал за талию, прижимался щекой к горячему животу и шептал: я больше ничего не хочу, остановись, мгновенье, ты прекрасно! Где же ты, Мефистофель, черт тебя побери, останови это мгновенье, ничего мне больше не нужно… Она уже не колотила его, а ласково перебирала пальцами волнистые каштановые волосы: ох, Сережа, ты, наверное, обманываешь меня, лучше сам, по-хорошему признайся… «Ни за что!» — говорил он.

Как это можно забыть?

Андрей негромко похрапывал, повернувшись к ней спиной. Вечером, после двух рюмок водки, настроение его улучшилось, и, когда они легли в постель, он потянулся к ней. Но, увидев, как напряглась и застыла, стиснув зубы, Наташа, все понял, обиделся, отвернулся и вскоре уснул.

Ей стало жаль Андрея, он хороший человек, добрый, заботливый, умный… Но что же делать, если она так и не смогла по-настоящему полюбить его?..

Холодно было в постели, озноб не давал уснуть. Наташа легко выскользнула из-под одеяла, сунула ноги в тапки и пошла на кухню — налить в грелку горячей воды. Может, с грелкой удастся уснуть?

Открыв кран, она долго ждала, когда стечет остывшая вода, а потом, наполнив грелку, присела на стул, уронила голову на руки и заплакала.

При чем тут злой южный ветер, если все в жизни пошло наперекосяк, если нет радости ни на работе, ни дома? А теперь не только сама мучается затянувшейся неопределенностью, но и другого человека мучает. Он-то в чем виноват? Столько для нее делает, из кожи вон лезет, чтобы ей угодить, на службу устроился, плюется, а ходит, чтобы ей лучше жилось. И ждет за это лишь одного: чтобы она ласково посмотрела на него, чтобы приголубила по-женски, успокоила, мужики, они что дети — им тоже ласки хочется. А она, как ни старается, все не то выходит. Он мужчина умный, опытный, все понимает, все чувствует. И страдает не меньше, чем она.

Что же она такая совсем никудышная, никому радости от нее нет? С Сергеем как хорошо все было, а потом она обиделась, не пошла вместе с ним в палатку, а его в тот день ограбили, столько денег взяли, что хозяева пригрозили убить, если долг не вернет. Он деньги нашел, да у своей бывшей крали, которая за это потребовала, чтобы не виделся он больше с нею, с Наташей. Так и расстались по-глупому…

Она решила, что это предательство, и тут же выскочила замуж за богатого бизнесмена со странной фамилией Нигилист, который настойчиво предлагал ей свою руку. Сердце? Нет, сердце свое он никому не предлагал и не предложит, такой человек, странный, как и его фамилия. Выскочила… А что еще оставалось делать? Из общежития, куда устроил ее Сергей, попросили убраться, там несчастье случилось, поэт Иван Шерстобитов покончил с собой, комиссии, проверки всякие ожидались, а она ведь нелегально там жила. Домой, в Гирей, возвращаться не хотелось, вот и стала она… нигилисткой. А Сергей все-таки женился на своей богатой крале, добилась она своего.

Да хоть бы счастлив был с нею, так чует сердце — нет. Хоть и не виделись они вот уже сколько месяцев, и не ищет он ее, даже позвонить не хочет, мог бы номер телефона у Ирки спросить, а ясно, дальше некуда — плохо ему, бедному. Ой, Серега, Серега… — вспомнилась песня Алены Апиной. Слезы градом покатились из Наташиных глаз.

И первый законный муж, мрачный, никогда не улыбавшийся Петр Яковлевич Нигилист, хорошо к ней относился, но поехали вместе на родину ее, в Гирей, познакомился он там с Валентином Плешаковым, который и подвел его. Да так, что деньгами, хоть и много было денег у Нигилиста, расплатиться не мог. Сама же за это и пострадала. Теперь вот Андрей рядом с нею совсем грустный ходит.

Плакала Наташа, растирая ладонями слезы по лицу, а рядом, на кухонном столе, остывала грелка с горячей водой.

Скрипнула дверь. Наташа подняла голову и увидела Андрея.

— Холодно, — сказал он, придвинул стул, сел рядом, достал сигарету, но закурить не решался. Наташа уткнулась носом ему в плечо и плакала навзрыд.

Андрей ласково обнял ее трясущиеся плечи, провел ладонью по черным, распущенным волосам.

— Ты-то чего хнычешь? — с горькой усмешкой спросил он. — Мне бы надо плакать, а почему-то не могу. Не получается. А у тебя какая беда? Совсем еще юная, красавица, все у тебя впереди, Наташа. Все будет замечательно, я ничуть не сомневаюсь в этом.

— Такая я плохая… — рыдала Наташа. — Всем со мною плохо. Ну почему так получается, Андрюша? И ничего мне уже не хочется, и ничего не видится, ну почему, почему так? Скажи, ты же умный, ты все знаешь. Ну прямо руки опускаются, хоть ложись и помирай!

Андрей засмеялся.

— Что тут смешного, Андрюша? — обиженно спросила Наташа, судорожно обнимая его.

— Все тут смешное, малышка, — ласково сказал Андрей. — То, о чем ты говоришь, — просто Временные трудности. И не трудности даже, а так, шероховатости. Нужно всего ничего: потерпеть. Стиснуть зубы, когда очень уж невмоготу покажется, — именно, покажется, — и потерпеть. Сама не заметишь, как все наладится.

— Я только и делаю, что терплю, — сквозь слезы вымолвила Наташа. — Терплю, терплю — а что толку?

— Ну, в общем-то все мы только и делаем, что терпим и ждем, — рассудительно сказал Андрей. — Потому-то счастливые мгновения и не забываются, хотя они — всего лишь мгновения в долгой человеческой жизни. Относительно долгой. Ты понимаешь меня?