Я проснулся довольно поздно и уже не во власти воспламененного воображения. Теперь я мог гораздо объективнее – и холоднее – вспоминать события минувшей ночи, хотя и не дошел до такой черной неблагодарности, чтобы сожалеть о подаренных мне радостях. Но краски их в значительной мере поблекли; я вспомнил, как прежде, обожаемую Лидию, лишь ненадолго принесенную в жертву сиюминутному наслаждению. Впрочем, мне не составило труда успокоить совесть тем соображением, что мои отношения с миссис Риверс не имели ничего общего с любовью и что в душе моей остался священный уголок, где по-прежнему курился чистейший фимиам пред алтарем памяти. При помощи такой удобной философии мне удалось вернуть некоторое самоуважение, и я уже не столь болезненно переживал упреки в свой адрес в минуты, когда погребенный под кучей хлама огонь любви вспыхивал с новой силой.

Волнения плоти неизбежно приводят нас к изощренной и гнусной казуистике, и, что еще хуже, разум слишком легко позволяет склонить себя на ее сторону, и мы падаем, как падает клиент, преданный адвокатом, либо принц, принявший смерть от руки телохранителя. А посему, чем искреннее, чем возвышеннее становилась моя любовь к Лидии, тем меньше я ощущал свою вину, не смешивая свое чувство к ней с примитивными животными инстинктами, лежавшими в основе моей связи с миссис Риверс, в которой я видел всего лишь женщину, "греховный сосуд", тогда как на Лидию смотрел как на высшее существо. Мне представлялось кощунством помыслить о ней как о творении из плоти и крови. Теперь, когда барьеры рухнули и Рубикон был перейден, сердце мое благодаря широте взглядов и четкому разделению открылось для всех женщин.

Справедливо замечено, что утоленное желание в большей степени способствует сохранению тайны, нежели когда человек только домогается предмета своей страсти. Моей осмотрительности и непревзойденному притворству миссис Риверс нетрудно было усыпить все подозрения. Контраст между ее поведением наедине со мной и на людях был слишком велик и подействовал на меня самым неблагоприятным образом, так как мне стало трудно различать, когда она искренна, а когда притворяется. Нужно отдать ей должное: миссис Риверс была мила, красива – казалось бы, чего еще желать неглупому молодому человеку? Но ее преувеличенная страсть, плохо вязавшаяся с доступностью, и то, что я нередко видел ее в халате и шлепанцах, не способствовало моему постоянству. Страсть выдохлась; с каждым днем я все с меньшим нетерпением ожидал наступления ночи. Очарования миссис Риверс было недостаточно, чтобы помочь мне избежать пресыщения и апатии, вечных спутников беспрерывного наслаждения, особенно если в нем не принимает участия сердце.

Благодаря особому чутью женщины быстро подмечают такую перемену, и бывает нелегко усмирить их гнев и усыпить бдительность. У них свои, весьма эффективные, методы проверки, и вряд ли стоит недооценивать их проницательность. При первых признаках тревоги и прежде, чем я сам успел это осознать, миссис Риверс, с грубоватой прямотой, свойственной сильному увлечению, уяснила для себя природу моих чувств и впоследствии облегчила мою задачу, избавив меня от угрызений совести тем, что начала докучать мне жалобами, сколь справедливыми, столь и недальновидными. Одна лишь настоящая любовь способна уцелеть после утоления страсти, в противном случае наступает пресыщение, ведущее к хандре, а вечные жалобы и увещевания менее способны воскресить угасшие чувства. В своей несправедливости я дошел до того, что начал ставить ей в вину попытки, вызванные если не любовью, то влечением, вернуться к тому, с чего мы начали. Расточаемые ею ласки стали для меня такой обузой, что я с возрастающей неохотой шел на свидание, заранее зная, что не услышу ничего, кроме обиженного лепета насчет верной и вечной любви. Большинство женщин в этом похожи на надоевшего певца, которого легче уговорить запеть, нежели потом заставить умолкнуть.

Тем не менее разрыв этой связи прошел для меня отнюдь не безболезненно. Победа над такой блестящей женщиной, какой, несомненно, являлась миссис Риверс, в значительной мере увеличила мое тщеславие, и уж конечно, ее страх потерять меня и сожаления по этому поводу лили воду на ту же мельницу. Из этой истории я вышел более самонадеянным и не склонным отказываться от новых подобных приключений. Ее же неосознанная месть выразилась в том, что она заложила основу для моего превращения в фата и сластолюбца; эту роль я впоследствии играл с блеском.

Если бы я задумался и таким образом вступил бы на путь исправления, я счел бы, что она еще недостаточно наказана – моей неверностью и равнодушием – за все безумства, которым положила начало эта связь. Однако в то время я только упрекал себя в преступной жестокости, особенно перед лицом ее страданий, и лишь наполовину винил ее в том, что она сделала меня негодяем в моих собственных глазах. Иначе говоря, я еще не был столь законченным джентльменом, чтобы отплатить даме неблагодарностью и скверно обойтись с ней только по той причине, что она предала себя в мои руки.

К счастью для моего душевного покоя, неумолимо приближалось время разлуки. Неотложные дела и долг перед домашними призывали миссис Риверс на родину. Она, сколько могла, растянула свое пребывание у тетушки, но в конце концов отъезд ее стал решенным делом. Этого оказалось достаточно, чтобы несколько оживить мои угасшие чувства; помимо того, мною владело стремление загладить свою вину и хоть отчасти смягчить обиды, высказав благодарность за те милости, которыми она меня столь щедро осыпала; я ощутил потребность вымолить прощение за отсутствие в моей душе всяких чувств, кроме признательности. Поэтому мне не пришлось совершать над собой насилия, чтобы вернуть нашим отношениям ту теплоту, которой им недоставало в последнее время. Я старался во что бы то ни стало вновь снискать ее расположение, а гордость и себялюбие вовсю способствовали обману.

Строго придерживаясь этого плана, я придавал особое значение тому, чтобы в минуты расставания она не заметила, какой мизерной ценой дались мне притворные сожаления. Стала ли миссис Риверс жертвой обмана или же не попалась на удочку, не рискну утверждать наверняка. У меня были причины считать, что скорее имело место второе: прежде всего потому, что вскоре до нас дошли слухи о том, что, не пробыв в городе и двух недель, она составила счастье некоего молодого человека, чьи личные достоинства служили ему единственной рекомендацией. Сам я к тому времени с головой окунулся в новую авантюру, а посему воспринял эту новость с отменным спокойствием. Впрочем, я чуть не дал маху и не отправил ей оскорбительное письмо с поздравлениями, а если все-таки не сделал этого, то виной тому скорее лень, чем душевное благородство. Естественно, это обстоятельство не прибавило прекрасному полу авторитета в моих глазах, а только ожесточило меня, и я решил впредь обращаться с женщинами так, будто природа специально создала их для моего наслаждения.

Переживая нравственную деградацию, я все же был далек от того, чтобы включить в их число боготворимую мною Лидию. Чувство к ней хотя и не могло защитить от напора страстей, однако продолжало жить в моем сердце, не имея ничего общего с тем презрением, которое я питал к остальным представительницам ее пола. И если я позволяю себе это лирическое отступление, то лишь в качестве подтверждения, а не оправдания своих ошибок. Но я, кажется, был обречен на постижение истины, следуя извилистым путем порока.

Мое падение с горных высот подлинных волнений сердца, присущих одной лишь любви, было тем более болезненным, что я успел вдохнуть ее тончайший аромат и осознать разницу. Как же можно было отречься или попробовать заменить волшебные чары любви дешевым кокетством; предпочесть не затрагивающую сердца игру самолюбий постоянству страсти, которой даже муки сообщают особое очарование и которая, уж во всяком случае, наделяет человека достоинством и самоуважением? Но что может сказать о человеческом сердце и его поразительной изменчивости тот, кто не признает за ним права или способен объяснить эти переходы от одной крайности к другой?