О, может, я должна считать себя удачливой, раз он не нажимает на эту кнопку чаще. Правда, в последнее время он в некотором смысле все время на нее давит. То есть большую часть его детства его узкое угловатое личико дразнило меня моим собственным отражением, однако за последний год оно начало округляться, и я узнаю твои черты. Хотя я действительно когда- то жадно искала в лице Кевина сходство с его отцом, теперь я непрестанно борюсь с безумной мыслью, что он делает это нарочно, чтобы заставить меня страдать. Я не желаю видеть это сходство. Я не хочу замечать те же самые манеры, тот же характерный взмах руки; так ты отмахивался от всяких пустяков, как, например, когда один сосед за другим запрещали своим детям играть с твоим сыном. Смотреть на твой сильный подбородок, поджатый в угрюмой гримасе, твою широкую безыскусную улыбку, ловко преображенную в ухмылку, — все равно что смотреть, как твой муж сходит с ума.

— А что бы сделал ты на нашем месте? С маленьким мальчиком, который упорно гадит в штаны, когда ему пора в школу?

Кевин еще больше навалился на распластанную на столе руку.

— Ты же знаешь, что делают с кошками. Они гадят в доме, и их тычут носами в собственное дерьмо. Им это не нравится. Они пользуются лотком.

Он удовлетворенно откинулся на спинку стула.

— Это недалеко от того, что сделала я, не так ли? — резко сказала я. — Помнишь? До чего ты меня довел? Как я наконец заставила тебя сходить в туалет?

Он с нежностью провел пальцем по тонкому белому шраму на своем предплечье около локтя, как будто погладил домашнего червячка.

— Конечно.

В этом слове я почувствовала нечто новенькое; я почувствовала, что он действительно помнит, тогда как другие воспоминания были ложными.

— Я гордился тобой, — промурлыкал он.

— Ты гордился собой. Как обычно.

— Эй. — Он наклонился вперед. — Это был твой самый честный поступок.

Я завозилась, собирая сумку. Если я когда-то и жаждала его восхищения, то не за это; за что угодно, только не за это.

— Подожди, — сказал он. — Я ответил на твой вопрос. Теперь ответь на мой.

Это было нечто новенькое.

— Хорошо. Валяй.

— Те карты.

— Что именно?

— Почему ты оставила их на стенах?

Кевин «помнил» тот инцидент только потому, что я годами отказывалась срывать со стен заляпанные карты и не давала тебе закрасить их, на чем ты настаивал. Кевин был, как ты неоднократно повторял, ужасно маленьким.

— Я оставила их, чтобы сохранить рассудок. Мне необходимо было видеть, что ты сделал со мной. Я должна была протянуть руку и прикоснуться. Мне необходимо было доказательство того, что я не придумала твою злобу.

— Да, — протянул он, снова поглаживая свой шрам. — Я тебя понимаю.

Франклин, обещаю, я обязательно объясню, только не сейчас. Сейчас я не могу.

Ева

Дорогой Франклин,

Прости, что оборвала письмо на полуслове и так долго тянула с объяснением. Сегодня утром по дороге на работу я вспомнила еще одну сцену суда. Технически я дала ложное показание под присягой. Я просто не думала, что должна рассказать судье с пронзительным взглядом то, что десять лет скрывала от собственного мужа. (Я никогда прежде не встречала подобного врожденного недостатка: слишком крохотные зрачки придавали ей ошеломленный, безжизненный вид, как у персонажа из мультфильма, которого только что огрели сковородкой по голове).

— Мисс Качадурян, вы или ваш муж били вашего сына? — Адвокат Мэри грозно навис над свидетельским местом.

— Насилие всего лишь учит ребенка тому, что физическая сила — приемлемый способ добиться своего, — продекламировала я.

— Суд не может не согласиться с вами, мисс Качадурян, но очень важно четко прояснить для протокола: вы или ваш муж когда-либо избивали Кевина, пока он находился на вашем попечении?

— Конечно нет, — твердо ответила я и затем тихо добавила «конечно нет». И тут же пожалела об этом повторе. Есть что-то плутоватое в любом утверждении, которое считают необходимым повторять.

Покидая свидетельское место, я зацепилась за гвоздь в полу и содрала с каблука лодочки черную резиновую набойку. Я дохромала до своего стула, размышляя, что лучше сломанный каблук, чем длинный деревянный нос.

Хранение секретов — целая наука. Я никогда не считала себя хорошей лгуньей, однако, потренировавшись, переняла кредо хитрецов: ложь не надо изобретать, на лжи надо жениться. Успешную ложь нельзя ввести в этот мир и капризно бросить; ложь надо лелеять, и с гораздо большей преданностью, чем правду, которая остается беспечно правдивой без всякой помощи. В противоположность этому моя ложь нуждалась во мне, так же как я нуждалась в ней, и требовала постоянства законного брака: пока смерть не разлучит нас.

Я понимаю, что тебя смущали памперсы Кевина, хотя ни в коей мере не смущали его самого. Мы уже пользовались самыми большими; еще немного — и пришлось бы заказывать по почте те, что применяются при недержании. Несмотря на многочисленные руководства для родителей, призывающие к толерантности, ты сохранил старомодную мужественность, которую я находила удивительно привлекательной. Ты не хотел, чтобы твой сын был слабаком, удобной мишенью для издевательств и чтобы не цеплялся за талисман младенчества, столь доступный взглядам окружающих, поскольку невозможно было не понять, почему так пузырятся штаны ребенка. «Господи, — однажды проворчал ты, когда Кевин уже спал, — почему он не может просто сосать большой палец?»

Однако и ты в детстве вел бесконечное сражение со своей матерью, не желая спускать за собой воду, поскольку однажды вода в унитазе перелилась через край, и каждый раз, нажимая на ручку, ты с ужасом представлял, как кучи экскрементов изрыгаются бесконечным потоком на пол ванной комнаты вроде «сортирной» версии «Ученика волшебника». Я согласилась с тем, что действительно трагично, когда дети зарабатывают неврозы из-за писанья и каканья, и не стоит тратить попусту свои душевные силы. В общем, я не стала спорить с новой теорией приучения детей к горшку, только когда они «готовы». Тем не менее мы оба были в отчаянии. Ты начал допрашивать меня, видел ли он, как я пользуюсь туалетом в течение дня (мы не были уверены, должен он это видеть или нет), или, может, я сказала нечто такое, что напугало его и отвратило от этого трона цивилизованной жизни, по сравнению с чем такие любезности, как пожалуйста и спасибо,были несущественны, как бумажные салфетки. Ты поочередно обвинял меня в том, что я слишком много или слишком мало значения придаю этому вопросу.

Безусловно, слишком мало значения я придавать не могла, поскольку эта стадия развития, пропущенная нашим сыном, тиранила мою жизнь. Ты должен помнить, что только благодаря новому образовательному духу патологического нейтралитета (мол, нет хуже или лучше, а просто по-другому) и парализующему страху судебного преследования (американцы все чаще отказываются делать что угодно от проведения утопленникам дыхания рот в рот до увольнения с работы некомпетентных дебилов) Кевину не предложили явиться в тот дорогой детский садик в Найаке, когда он научится ходить на горшок. И тем не менее воспитательница не собиралась менять памперсы пятилетнему мальчику, заявив, что ее могут обвинить в совращении малолетних. (Когда я тихонько сообщила Кэрол Фабрикант о маленькой странности Кевина, она искоса посмотрела на меня и сухо сказала, что подобное необычное поведениеиногда является крикомо помощи.Всю следующую неделю я с ужасом ждала стука в дверь и полицейской машины у порога с проблесковым фонарем на крыше). Итак, не успевала я оставить Кевина в «Учим с любовью» в девять утра и приехать домой, как приходилось возвращаться к 11.30 с изрядно потертой сумкой, набитой памперсами.

Если Кевин оказывался сухим, я взъерошивала его волосы и просила показать, что он нарисовал. Правда, я примерно представляла, что увижу, ведь на нашем холодильнике красовалось достаточно образчиков его «творчества». (В то время как другие дети перешли к большеголовым человечкам с ручками-ножками-палочками и пейзажам с клочком синего неба наверху, Кевин все еще малевал зигзагообразные каракули черным и лиловым карандашами). Однако слишком часто дневная передышка заканчивалась телефонным звонком: мисс Фабрикант информировала меня, что Кевин промок насквозь и другие дети жалуются на вонь. Не могу ли я?.. Вряд ли я могла сказать «нет». Таким образом, забирая его из «Учим с любовью» в два часа дня, я успевала побывать там раза четыре. Прощай надежды на свободное время вместе с фантазией, которую я, несмотря ни на что, еще лелеяла: вернуться директорствовать в НОК.