— Это и есть цель.

— Не понимаю.

— Вирусы... они, ну, элегантны, что ли. Почти... чисты. Это... это как благотворительность, ясно? Это бескорыстие.

— Но это не сильно отличается от создания вируса СПИДа.

— Может, кто-то его и создал, — учтиво сказал он. — Ты печатаешь на своем компьютере и идешь домой, и холодильник включается, а другой компьютер выплевывает твой чек. И ты спишь, и ты вводишь еще больше дерьма в свой компьютер... Все равно что быть мертвым.

— Так вот в чем дело... Почти как знать, что ты живой. Показать другим людям, что они тебя не контролируют. Доказать, что ты что-то можешь, даже рискуя арестом.

— Да, примерно так. — Кевин явно оценил мою речь. И я словно поднялась в его глазах.

— Понятно, спасибо за объяснение, — сказала я, вручая ему диск.

Я направилась к двери.

— Твой компьютер накрылся, не так ли?

— Да, накрылся, — печально сказала я. — Полагаю, я заслужила это.

— Послушай, если ты кого-то не любишь и у тебя есть его электронный адрес, просто дай мне знать.

Я засмеялась:

— Хорошо. Обязательно. Когда-нибудь. Их довольно много.

— Лучше предупреди, что у тебя есть крутые друзья.

«Так вот она, связь!»— изумилась я и закрыла дверь.

Ева

Дорогой Франклин,

Ну вот, опять вечер пятницы, и я собираюсь с духом перед завтрашним визитом в Чатем. Галогенные лампочки мерцают, как моя решимость остаться стойким солдатом и прожить то, что осталось от моей жизни, во имя какого-то не имеющего названия долга. Я сижу уже больше часа, пытаясь понять, что удерживает меня от капитуляции и особенно чего же я хочу от тебя. Думаю, и без слов ясно, что я хочу вернуть тебя; обширная корреспонденция — хотя это скорее респонденция,не так ли? — неоспоримое тому подтверждение. А еще что? Хочу ли я, чтобы ты простил меня? А если так, то за что именно?

Меня смущал добровольный поток всепрощения, нахлынувший на обломки нашей семьи после четверга.В дополнение к письмам с обещаниями вышибить ему мозги или зачать с ним детей Кевин получил дюжины писем с предложениями разделить его боль, с извинениями за неспособность общества распознать его душевные страдания; письма, дарующие ему моральную амнистию за то, в чем ему еще предстоит раскаяться. Забавляясь, он вслух читал мне выдержки из них в комнате свиданий.

Несомненно, прощение нераскаявшегося превращается в пародию; я говорю и о себе. Я тоже получила поток корреспонденции (мой электронный и почтовый адреса были вывешены в Сети без моего согласия, и на partnersnprayer.org, и beliefnet.com; словно не оставалось ни минуты, когда бы тысячи американцев не молились за мое спасение), в большинстве своем взывающей к Богу, в Которого я была склонна верить еще меньше, чем прежде, и всеобъемлюще оправдывая мою материнскую небрежность. Могу только предполагать, что этих действующих из лучших побуждений людей тронуло мое плачевное положение. Однако меня тревожило то, что почти все эти письма были присланы незнакомцами, а это несколько принижало их ценность. И я чувствовала в них самодовольство, свидетельствующее о том, что кричащее милосердие стало религиозной версией езды в ярком, привлекающем всеобщее внимание автомобиле. А вот стойкую неспособность моего брата Джайлза простить нас за нежелательное внимание, кое мой сын навлек на нашу семью, я ценю очень высоко хотя бы за откровенность. Я даже подумывала отослать те письма с пометкой «вернуть отправителю», как товары, которые не заказывала. В первые месяцы, еще задыхаясь от горя, я больше стремилась к свободе парии, чем к удушающим ограничениям христианской благотворительности. Откровенная мстительность писем ненависти была ярко-красной, как сырое мясо, тогда как доброта сочувствия — пастельной и пресной, как консервированная детская еда. После прочтения нескольких сострадательных страниц я чувствовала себя так, словно только что выползла из бочки с давлеными фруктами. Мне хотелось трясти этих людей и визжать: «Простить нас! А вы знаете, что он сделал?»

Когда я вспоминаю прошлое, меня больше всего раздражает тот факт, что вошедшее недавно в моду тупое всепрощение раздается столь избирательно. Обычные слабаки — расисты, женофобы, фетишисты — могут в очередь не записываться. Убийца КК собирает урожай сострадания по переписке. Запутавшаяся преподавательница театрального искусства, отчаянно желавшая понравиться, подвергнута остракизму до конца жизни. Отсюда ты можешь сделать правильный вывод: твое сочувствие волнует меня больше, чем капризы всеамериканского сострадания. Ты из кожи вон лез, чтобы понять таких убийц, как Люк Вудем из Перла и маленькие Митчелл и Эндрю из Джонсборо. Так почему у тебя не хватило сочувствия для Викки Пагорски?

Тот скандал разразился в 1998 году, в первом семестре. Кевин второй год учился в старшей средней школе. Слухи циркулировали уже несколько недель, но мы были не в курсе и впервые узнали, когда администрация разослала письма всем ученикам мисс Пагорски. Я удивилась тому, что Кевин выбрал курс театрального искусства. В то время он уклонялся от всеобщего внимания, тем более не стремился сбрасывать свою маску нормального парня. С другой стороны, как следовало из атмосферы его комнаты, он мог быть кем угоднои, вероятно, годами интересовался актерством.

— Франклин, посмотри-ка, — сказала я тем ноябрьским вечером, когда ты, листая «Таймс», ворчал, что Клинтон «нагло лжет». — Я не знаю, как это понимать.

Пока ты поправлял очки для чтения, я словно со стороны увидела тебя и вдруг поняла, что твои белокурые волосы стали седыми, а я и не замечала.

— Мне кажется, — решил ты, — дамочка предпочитает юношей.

— Ну, предполагать можно что угодно. Однако, если кто-то выдвинул обвинения, в этом письме ее не защищают. Если твой сын или дочь сообщили о чем-то безнравственном иди неуместном... Пожалуйста, поговори с сыном... Они пытаются накопать грязи!

— Им приходится защищаться... КЕВ! Зайди сюда на минутку!

Кевин появился в столовой в серо-голубом, обтягивающем спортивном костюме; штанины заканчивались не на щиколотках, а где-то под коленками.

— Кев, ситуация неловкая, — сказал ты, — и ты не сделал ничего плохого. Совсем ничего. Но эта учительница, мисс... Пагорски. Она тебе нравится?

Кев прислонился к арке.

— Ну, наверное. Она немного...

— Немного что?

Кевин продуманно посмотрел по сторонам:

— Странная.

— В чем это выражается? — спросила я.

Кевин уставился на свои незашнурованные кроссовки, посмотрел на меня сквозь ресницы.

— Ну, она забавно одевается и все такое. Не как учительница. Джинсы в обтяжку, а блузка иногда... —

Он изогнулся и почесал кроссовкой лодыжку. — Ну, верхние пуговицы, они не... Ну, она так возбуждается, когда ставит какую-нибудь сцену, а потом... Как-то неловко.

— Она носит бюстгальтер? — спросил ты в лоб.

Кевин отвернулся, подавляя ухмылку:

— Не всегда.

— Итак, она одевается небрежно и иногда провокационно, — сказала я. — Что-нибудь еще?

— Ну, в этом нет ничего особенного, но она использует много неприличных слов, понимаете? Ничего страшного, но, когда это говорит учитель, ну, как я сказал, это странно.

— Неприличные вроде черт поберии пропади все пропадом?— подсказал ты. — Или покрепче?

Кевин беспомощно пожал плечами:

— Да... прости, мамси...

— О, брось, Кевин, — нетерпеливо сказала я; мне казалось, что он переигрывает. — Я взрослая.

— Траханые...— сказал он, глядя мне в глаза. Она говорит: «Это было... траханое представление»или говорит парню: «Смотри на нее, как будто действительно хочешь ее трахнуть, как будто ты хочешь трахать ее, пока она не завизжит, как свинья».

— Все понятно, Ева, — сказал ты, приподнимая брови.

— Как она выглядит? — спросила я.