— Излюбленная тема признанного еще современниками Джона Уильяма Уотерхауса — образы восхитительных дев и роковых прерафаэлитовских дам…

Алан Атуэлл не слушал, о чем говорит экскурсовод. Точнее, не вникал в смысл произносимых ею слов и практически не смотрел на картины, о которых она рассказывала. Ее речь как будто вливалась в него теплым чарующим потоком, а лучистые глаза как магнит притягивали взгляд.

Все в этом удивительном создании, которое при детальном и бесстрастном рассмотрении, быть может, отнюдь не представляло собой идеала, буквально потрясало воображение Алана.

Он пришел сегодня в художественную галерею больше из желания убить время. Поездку в Торонто-Айлендс-парк, расположенный на острове, в котором Алану не терпелось побывать, пришлось отложить на послеобеденное время, так как утром у Питера возникли непредвиденные дела…

— «Я устала от теней», — сказала Леди Шэлотт», — так эта картина называется, — произнесла экскурсовод.

Алан машинально повернул голову, окинул изображенную на полотне даму в розовом платье мимолетным взглядом и вновь сосредоточил все свое внимание на экскурсоводе.

Эта женщина удивительным образом вписывалась в торжественно-захватывающую обстановку галереи. Создавалось впечатление, будто она сама — ожившее на время экскурсии картинное изображение, продукт работы давно отошедшего в мир иной талантливого живописца.

Было достаточно взглянуть на нее лишь раз, чтобы понять: она натура творчески одаренная. Об этом красноречиво говорило ее лицо, в особенности выражение умных блестящих проницательных глаз, которые, как казалось, видят действительность ярче и многограннее, чем глаза обычных людей.

Алан стоял не рядом, а метрах в трех от нее и немного левее. Благодаря высокому росту он смотрел на нее поверх голов какой-то пожилой особы в белых брюках и свитшоте, явно американки, и паренька-подростка с темно-русыми вихрами.

Медные кудри-пружинки, собранные на затылке в хвост, нежные завитки на висках и у лба, не желающие быть утянутыми в прическу, легкий румянец на щеках, алые полные губы с необыкновенно четким контуром, будто обведенные карандашом, чуть вздернутый аккуратный нос… Алану хотелось навеки запечатлеть все это на пленке своей памяти.

Говорила экскурсовод, как и полагается, отчетливо, в меру громко и спокойно. Монотонным бубнением — Алан давно подметил, что этим недостатком страдают немало экскурсоводов, — ее речь не назвал бы даже самый привередливый из экскурсантов. Слушая ее мелодичное меццо-сопрано, Алан испытывал странное умиротворение, подобное тому, которое ему доводилось переживать в далеком детстве при общении с умершей вот уже двадцать лет назад любящей кротко-нежной крестной матерью.

Перед началом экскурсии женщина представилась, но Алан, в первую же секунду попавший в плен ее чар, мгновенно забыл произнесенное ею имя, а может, и вообще его не услышал.

Изабелла, Джессика, Роуз, Диана, Стелла, Корнелия, Маргарет, Сильвия — перебирал он в уме знакомые женские имена, силясь вспомнить или угадать, как зовут это рыжеволосое очаровательное создание. И решительно отклонял все, что приходило в голову.

Поначалу она не видела, как откровенно и с любопытством он на нее глазеет, — была слишком увлечена тем, о чем рассказывала, с особым вниманием выслушивала вопросы экскурсантов и очень ясно и воодушевленно на них отвечала. А потом вдруг в то самое мгновение, когда Алан поймал себя на мысли, что его губы расплываются в умиленной улыбке, и смутился, их взгляды встретились.

Этот миг запомнился обоим как одно из наиболее ярких и впечатляющих событий жизни. Продолжалась их безмолвная беседа буквально секунду, но за эту секунду они успели поведать друг другу о самом важном и сокровенном. О том, о чем впоследствии долго не решались заговорить вслух.

Она отвернулась первой. О ее смущении Алан догадался лишь по немного сгустившемуся румянцу. В остальном ей с блеском удалось сохранить спокойствие, и экскурсия продолжилась в прежнем ключе.

Энн! — не то вспомнил, не то догадался вдруг Алан. Точно! Ее зовут Энн. Энн… Потрясающее имя…

Энн вышла из галереи как обычно в четверть первого. На дорогу до дому у нее уходило около сорока пяти минут, и она предпочитала прогулку поездкам в душном транспорте. Особенно летом, когда на свежем воздухе так хорошо думается, когда вид засаженных разноцветными цветами клумб, звук смеха гуляющих в парке с молодыми мамашами детей доставляет столько светлой радости.

Погодка стояла чудесная: яркое солнце не палило и в паре с легким ветерком заботливо ласкало не прикрытую одеждами кожу. Небо было светло-голубым и словно подернутым золотистой органзой.

Мысли Энн, улыбнувшейся погожему летнему дню, переключились на роман Райнера Фраймана, над иллюстрациями к которому она в данный момент работала.

Густав Клаас… Тридцать лет, мужественное широкоскулое лицо, плотно сжатые губы, глаза с прищуром — нарисовала она в воображении портрет главного героя книги. В бою одет в кованые доспехи, его конь тоже покрыт броней. А щит? Какой формы и какого размера были щиты у германских воинов пятнадцатого века? Надо выяснить…

Внимание Энн отвлекла девчушка, с сосредоточенным видом направляющаяся на своих ножках-сардельках к тротуару, по которому она, Энн, шла.

— Джесси! — раздался откуда-то из глубины парка испуганный женский голос. — Джесси!

Несколько секунд спустя к никак не отреагировавшей на крик и уже ступившей на тротуар девочке подскочила молоденькая женщина лет двадцати двух.

Энн улыбнулась, взглянув на скривившуюся в недовольной гримасе детскую мордашку, и прошла мимо.

О чем я думала? — мысленно спросила она себя. Ах да! Густав Клаас. У него мужественное лицо…

Ей ясно представился человек с мужественным лицом, но вовсе не отважный средневековый воин, а парень с вполне современной внешностью, тот самый, что пялился на нее на протяжении всей сегодняшней экскурсии. Густые русые волосы, прямые широкие брови, продолговатый нос, зачарованный, почти влюбленный взгляд серых глаз…

Почувствовав, что к щекам приливает краска, а грудь наполняет странное ощущение теплоты, Энн качнула головой, желая отделаться от воспоминаний о сероглазом экскурсанте, и усмехнулась.

— Чудак какой-то, — пробормотала она и тут же смущенно оглянулась, вспомнив, что находится на улице.

За ней по тротуару шли, медленно семеня, два старика с палочками и в светлых летних кепках. Но слышать ее слов они не могли, так как находились на приличном удалении.

Вздохнув с облегчением, Энн зашагала быстрее и увереннее, таким образом словно доказывая себе, что может с легкостью выбросить из головы любые глупости и вновь превратиться во взрослую, постоянно занятую делами особу.

Мобильный в сумочке упорно молчал, что все больше и больше ее тревожило. Рейнолд ушел сегодня из дому аж в восемь утра, небрежно сообщив, что уезжает по делам. Она могла спросить, по каким именно или когда его ждать, могла потребовать объяснений, дать понять, что сердится, но не терпела в отношениях никакого напора, поэтому никогда не мучила Рейнолда расспросами, угрозами и ультиматумами.

Натура творческая и свободолюбивая, она ненавидела фальшь и ложь и в последнее время все сильнее тяготилась связью с мужчиной, с которым прожила под одной крышей два с половиной года.

Официально женаты они не были. Просто после полугода бурных свиданий решили жить вместе в только что купленном Рейнолдом доме и попробовать создать семейный очаг.

Поначалу новая жизнь доставляла обоим массу удовольствия, они воспринимали свои супружеские обязанности как забавную игру. Но пора их влюбленности прошла довольно быстро, а ей на смену явились непонимание и разногласия.

Энн нередко задумывалась над произошедшими в их с Рейнолдом жизни переменами и постоянно приходила к выводу, что сошлась не с тем мужчиной, что надеяться на совместное с ним светлое будущее не имеет смысла. Ее все чаще и чаще посещала мысль вернуться в свою квартиру на Квин-стрит — островок спокойствия и уюта в огромном, живущем в бешеном ритме двадцать первого века городе. Но от решающего шага ее все время что-то удерживало. Быть может, воспоминания об утраченном чувстве или просто привычка.