Первые минуты мы просто молчим, глядя на мелькающие за окнами залитые фонарным светом улицы родного города. И, знаете, меня нисколько не тяготит это молчание. Напротив, есть в нем что-то такое, что сближает нас гораздо сильнее всяких слов, сказанных, чтобы понравиться.

Разговор завязывается естественно, как продолжение некой прерванной дружеской беседы.

— Я сразу заметил, что ты какая-то грустная, — произносит Даррен. — В чем дело? Много проблем?

— Нет, — тотчас отвечаю я так, как ответила бы большинству людей, которым хотела бы казаться вполне успешной и не обремененной никакими сложностями. Это же Даррен, напоминаю я себе, а не Себастьянов приятель-бизнесмен. — А если честно… да, проблем хватает. — Усмехаюсь, не слишком стараясь выглядеть бодрой.

Не знаю, как так происходит, но несколько минут спустя я уже взволнованно рассказываю Даррену о нашей истории с Себастьяном, причем так откровенно, будто разговариваю сама с собой.

— Понимаешь, я слишком устала от безответственных лоботрясов, от неудачников, грязнуль, нытиков, бездарей! — Я умолкаю и качаю головой.

— Среди твоих бойфрендов было много лоботрясов и нытиков? — осторожно интересуется Даррен.

— Я говорю не только о бойфрендах! — с жаром продолжаю я. — Но и просто о знакомых, о клиентах, в конце концов.

Даррен бросает на меня вопросительный взгляд.

— По профессии я психолог, — объясняю я. — Работаю в собственном агентстве, даю разнообразные консультации.

Даррен кивает.

— Молодец.

— Да не такая уж и молодец. Звучит это, наверное, солиднее, чем есть на самом деле.

— Не скромничай, — серьезным тоном говорит он.

— С другой же стороны… Да, я вложила в свое агентство массу сил. Теперь ни от кого не завишу, занимаюсь любимым делом и при этом помогаю людям. Некоторые мои клиенты, конечно с перерывами, ездят ко мне по нескольку лет. Но речь не о них. А о Себастьяне. Понимаешь, когда наши отношения перешли из стадии первых ухаживаний на более серьезный уровень, я очень обрадовалась. Подумала, что в этом и есть настоящее счастье — делить жизнь с человеком, который никогда не изменит, не подведет, не предаст.

Даррен кривит губы.

— И самые правильные, бывает, выкидывают совершенно неожиданные номера. Я с подобным сталкивался. — Он бросает на меня многозначительный взгляд и снова смотрит на дорогу. — А это ранит гораздо серьезнее, чем очередная ошибка человека обычного.

Задумываюсь. Мне вдруг вспоминается история одной моей клиентки. Ее бросил муж после двадцати трех лет совместной жизни. Не перенеся горя, она ударилась в пьянство и по прошествии полугода очутилась в реабилитационной клинике. Но и там ей не смогли толком помочь.

— Понимаете, если бы он был, как я, ну… то есть мог время от времени выпить, расслабиться в компании, я, наверное, не сломалась бы, — объясняла она, умываясь слезами в моем кабинете. — Он же для меня был полубогом. В жизни не брал в руки рюмку, жил по четкому графику, осуждал малейшее проявление халатности, безответственности, распущенности. И вдруг этот идеал, уважаемый всеми профессор связывается с молоденькой аспиранткой! Ничего подобного мне не могло даже присниться в страшном сне, понимаете? Полная неожиданность меня и убила».

Поеживаюсь. Почему я раньше не проводила никаких параллелей?

— Не знаю. В любом случае целеустремленные и преуспевающие люди вызывают уважение, — не вполне уверенным тоном произношу я.

Даррен поводит плечом.

— Вообще-то да. Но и многое другое может восхищать. Так или иначе, но, на мой взгляд, не слишком это уютно — жить с человеком, лишенным многого, что свойственно нормальным людям.

Проглатываю комок горечи.

— В этом и вся моя беда, — говорю я несчастным голосом. — Понимаешь, я, хоть и сознаю, что и сама не из лентяев, всегда чувствую себя рядом с Себастьяном недостаточно упорной, организованной, даже современной…

Даррен издает возглас удивления.

— В каком это смысле?

— Я не об одежде, не о стиле и не о предпочтениях в музыке. Хотя это касается всего, даже костюмов. Видишь ли, сам Себастьян и все его окружение живут в таком бешеном ритме, что я рядом с ними ощущаю себя черепахой. Они успевают все: каждый день тренироваться в спортзале, регулярно посещать стилистов, модные выставки и вернисажи. Работают по десять часов в сутки, но вечером непременно едут в рестораны и умудряются блистать и там. Может, чтобы быть таким, необходимо родиться американцем? — спрашиваю я.

Даррен усмехается.

— Может. Только хватает ли у этих, как ты говоришь, очень современных людей времени на то, без чего тоже нельзя? На самые простые, но очень приятные вещи?

Смотрю на него, ожидая продолжения.

— На задушевные беседы? — произносит Даррен. — Любовь, в конце концов?

Чувствую, как мне на плечи ложится уже привычный груз.

— Быть может, на любовь они смотрят как-то по-своему…

— Это как же? — опять с усмешкой спрашивает Даррен.

— Им вполне достаточно того, что у них формально есть партнер или партнерша, того, что они живут с ними под одной крышей, появляются в обществе, заводят общих детей…

— И кто же этих детей воспитывает? — с иронией спрашивает Даррен.

— Воспитатели, учителя, няни, — отвечаю я совсем погрустневшим голосом. — Или женщины, которые смиряются с судьбой и отказываются от карьеры…

— А вместе с ней и от независимости, и от собственного лица, и от осознания того, что они приносят пользу обществу, — договаривает Даррен таким голосом, будто понял меня гораздо лучше, чем я могу себе представить. Он внезапно поворачивается и смотрит на меня пристальным серьезным взглядом. — Может, именно к этому клонит твой Себастьян? Не входит ли в его планы сделать тебя своей невольницей?

Я больше не могу сдерживаться. Слезы, которые я так долго носила в себе, вдруг наполняют мои глаза и тихо катятся по щекам.

— Джой! — с испугом, тревогой и нежностью восклицает Даррен, замечая, что я плачу. — Ну что ты, подружка! Черт знает что такое! — Он резко сворачивает к обочине, останавливает машину, обнимает меня и шепчет мне в волосы: — Ну-ну… Ты ведь еще не вышла за него. Значит, все не так страшно. — Он прикасается к бриллианту на моем кольце и тут же убирает руку. — Когда вы планируете… пожениться?

Тут мой тихий плач переходит в неостановимые рыдания. Даррен крепче обнимает меня и, пока я не умолкаю, больше ни о чем не спрашивает.

Наконец моя грудь дергается от всхлипа в последний раз, я шмыгаю носом и смахиваю со щек слезы. Даррен достает из бардачка пакетик с бумажными платочками и заботливо, будто любящий отец, вытирает с моих век размазанную тушь. Удивительно, но меня совсем не смущает то, что я сижу перед ним такая «красивая». Себастьяну я в подобном виде, честное слово, не показалась бы ни при каких обстоятельствах.

Даррен гладит меня по голове и произносит негромким ласковым голосом:

— Знаешь, о чем я сейчас вспомнил?

— О чем?

— О похоронах твоего Мыша. Ты вот так же рыдала, а я был готов перевернуть весь мир — так мне было тебя жаль.

Моего хомячка звали Мыш. Я очень долго подбирала ему кличку и наконец назвала, может, потому, что мне очень понравилась столь же нехитрая придумка Даррена — Крыс.

— Потом мне было жаль тебя, — с улыбкой бормочу я. — Когда мы хоронили твоего Крыса.

— Интересно, сохранились ли еще могилки? — задумчиво произносит Даррен. — Хотя бы надгробные камушки?

Смеюсь.

— Можно съездить, проверить.

— Сейчас? — оживленно спрашивает он. — Все детство мечтал ночью побывать на «кладбище». Но без уважительной причины было как-то неудобно и жутковато.

Его голос звучит столь серьезно, что я опять не удерживаюсь от смеха. «Кладбище», где мы похоронили хомяков, — это небольшой пустырь позади дома Хиддеров. Когда-то нам всерьез казалось, что к хомячьим могилкам надлежит ходить, как к человеческим. Теперь же, хоть и давно притупившаяся боль от утраты крошечного друга еще живет где-то в дальнем углу моего сердца, воспоминания о похоронах, разумеется, вызывают улыбку.