Ещё деревенские петухи не прокричали, а над речкой серой ватой стлался туман, когда в комнату, чуть скрипнув дверью, вошел сержант.

— Девоньки, подъём, — было в этих коротких, негромко сказанных словах что-то такое, что женщины на нарах зашевелились и, перебрасываясь редкими словами, будто и не спали тяжелым усталым сном, стали торопливо собираться.

— Сбирайтесь. Новенькая — подь сюда.

Акулина, уже успевшая обуться, подошла к столу, возле которого на единственном стуле и сидел сержант.

— Дай-ка гляну твою обувку.

— Да ты не стесняйся, он нам тут и за отца родного, и за начальство строгое, и за попа, токмо вот мужа никому заместить не желает, — все та же рыжеволосая баба легонько подтолкнула Акулину к столу.

— Болоболка ты, Марья. Однако баба справная, — говоря всё это, он, наклонившись, внимательно рассматривал обувку Акулины.

— У нас тут сухие, да не стертые ноги — самое главное. С кровавыми мозолями много траншею не нароешь. Да и с простудой свалишься — тоже не работник.

Удовлетворившись осмотром обувки Акулины поднял глаза: "С лопатой?"

— Как председатель велел. — Акулина протянула перед собой черенок лопаты, которую на ночь оставила у дверной притолоки.

Сержант поводил натруженной ладонью по черенку: "Годится".

Отполированный за картофельную копку черенок — хорошо помнил Акулинины руки.

— Идешь в ряд вместо убывшей. На месте всё сама увидишь.

— Становись.

Акулина вздрогнула и не сразу поняла — в чём дело. Но, женщины быстро выстроились, как потом узнала Акулина, в том порядке как работали. Одна из них потянула её за рукав: "Сюды тебе".

Сержант молча, серьёзно оглядывая каждую, обошел всех.

— Предупреждаю — немец рядом. Так что кому по нужде приспичит — никакого самовольства. Бегать куда указано. Обед сегодня будет. Обещали солдатскую кухню прислать.

Женщины ободрительно переговариваясь, направились к выходу.

Сразу за оградой последнего деревенского дома Акулина увидела извилистую траншею, которая одним концом упиралась в березовую колку, а другим — вплотную подходила к какой-то старой деревянной сараюшке. Перед траншеей возвышался земляной вал. Подойдя ближе, Акулина увидела, что траншея местами совсем мелкая, а местами — её с головой скроет. Перед этой траншеей также виднелись какие-то земляные сооружения. В этот момент небо озарил пробившийся сквозь туман луч восходящего солнца. В березовом колке звонко защебетала какая-то птаха. И тут же, перекрывая птичий щебет и тихие звуки раннего утра, что-то жутко ухнуло, потом ещё, ещё…

Кто-то громко взвизгнул. Двое кинулись к сержанту: "Убьют тута, как бог свят, убьют!" Остальные молча спрыгнули в траншею.

— Поясняю для новеньких, — сержант сделал паузу, пережидая разрыв, — сюда снаряды не долетают. Но на случай какого шального — сидеть в окопе и не высовываться всё время обстрела. Ясно?

Акулина стояла как вкопанная — где-то там, под этими жуткими разрывами, под пулями, в такой же холодной и мокрой траншее был сейчас её Тимофей.

— Господи, спаси и помилуй раба твоего Тимофея, Господи спаси и помилуй…

Акулина молча спустилась в траншею и начала копать. Мокрая земля тяжелыми комьями липла к лопате.

"Землица, сколько её Тимофей перепахал, она должна помочь, спасти его в страшную минуту," — мысли Акулины постепенно стали успокаиваться и она, продолжая выкидывать на бруствер тяжелые комья мокрой земли, повернула голову к соседке:

— В рост надо рыть, може наших мужиков спасаем. Да хучь и чужих. Може и наших кто побережет, — но соседка не очень-то махала лопатой.

— Не зыркай на меня. Я тута вторую неделю. Надорвалась вся. Что спина, что низ живота, поди уж и не видать мне деток.

— Не жалься, Мотька! Не вернутся мужики живыми, от святого духа щёль, родишь? Соседка по другую руку от Акулины воткнула лопату в землю и облокотилась на черенок подбородком, отдыхая.

— Бабоньки, бабоньки, перекур объявлю всем. Вместях отдыхать будем, — сержант стоял крайним и вместе со всеми орудовал лопатой. И только тут Акулина заметила, что в том месте на галифе, где должно быть колено расползалось бурое пятно. Она распрямилась, выгнула занемевшие шею и плечи, глубоко вздохнула и как у себя на картошке продолжала копать. Пот заливал глаза. Спины она уже не чувствовала. А сержант все не объявлял перекур.

— Иван Федорович, очумел, щёль? Побойся бога.

— Бабоньки, рядом долбють, слыш — автоматные очереди доносятся. Негде будет мужикам зацепиться. Войдут немцы в деревню. Попробуй их оттуль выкурить.

Какое-то время все копали молча. Потом услыхали какое-то чавканье по проселку.

— Перекур! Девоньки, милые, кухня солдатская, и запах, чуете, каша — в ней вся сила наша.

Женщины выбрались из траншеи, кто платком, кто подолом вытирая потное лицо.

Возница, пожилой солдат, по форме которого ни одна разведка мира не определила бы, к какому роду войск он принадлежит, таким разнокалиберным всё на нём было, остановил лошадь и прокричал: "Подходить со своей посудой и по одному разу".

Все засуетились, доставая из котомок чашки да ложки. Акулина тоже встала в очередь. Есть хотелось так, что, казалось, живот к спине подвело.

Раздав всем по черпаку каши, возница собрался уезжать.

— Бабы, а начальство-то наше где? Не емши останется. В рощу-то ему бежать не с чего, вроде, — Акулина посмотрела по сторонам.

— Есть чего ему в роще делать. Раненый он, а щеб повязку поправить — надо портки сымать. Вот он от нас и хорониться, — Мотька облизала ложку. Положила в чашку. Подошла к вознице. — На двоих.

— Кому ж энто? Не слепой покель. Всех отоварил, — возница стал пристраивать черпак, собираясь уехать.

— Не слепой, да глупый. Солдат тут нами командует. Раненый он. Ложь, говорю, на двоих.

— Ну, дак так бы и сказали, — в чашку шлепнулись две порции каши. И по дорожной грязи опять зачавкали колеса полевой кухни.

К исходу дня все копали молча. Сил не было ни на что.

— Всё, бабоньки, айда домой.

— Счас бы в баньку, — Акулина вспомнила, как после копки картошки банька её спасала.

— Кто ж нам её приготовил?

— Нас вон какая орава. Уж по ведру воды принесем. Баня парит, баня правит, — Акулина шла заложив руку за спину, чуть ссутулившись, да и другим товаркам было не лучше.

Как-то все засуетились, сами не заметили, как и воду натаскали, и дров добыли, и натопили, и веничек, как положено, березовый замочен в ушате был.

— Так, бабоньки, первым идёть Иван Федорович, — и хоть никто не возражал, Марья воинственно окинула всех взглядом.

— Покель он в бане, портки бы его простирнуть, на печь сушить положить, а то от крови да мокрой земли совсем заскорузли, — Акулина достала сменную рубаху, примерилась и оторвала подол.

— Боязно мне, но може кто посмелее — повязку-то ему поменяет, а я покель портки на речке простирну, — и Акулина протянула оторванный подол.

— Давай ужо, — Мотька вздохнула, глянула на дверь баньки и, немного приоткрыв, крикнула в дверь — Иван Федорович, ты как помоешься, сразу не одевайся, а так накинься чем, взайду рану перевяжу.

— Да ежели есть какая тряпица, то сам я, сам.

— Не тяни, сам всех до свету подымешь.

В эту ночь уснули не сразу, и негромкий шелест женских разговоров висел в бывшем правлении до тех пор, пока все не помылись. Но усталость взяла своё. Ещё луна не успела подняться в небо, как сонное дыхание заполонило комнату

Утро следующего дня было таким же сырым и туманным, как и все предыдущие. Накрапывал дождь. К будущим окопам подошли молча. Было видно, что работа в этом месте подходит к концу.

— Девоньки, могёт докопаем, да хучь на день другой домой отпустят? — молодая, красивая девка Настасья с тоской смотрела на свои ноги в остатках размокшей старой пары ботинок.

— Чегой-то тихо, — Мотька покрутила головой, будто старясь чего-то услышать. Все уже привыкли к близкой канонаде, начинавшейся с рассветом каждое утро.