— Ну, щё те лекари понимают, Наталья-то по женской части не одну бабу спасла, — убеждала Прасковья дочь.

Пришло письмо от Тимофея, где он писал, что если письмо придет, когда она будет в Москве на лечении, то пусть сразу по возвращению отпишет — как и что, что б душой ему не болеть, а то каждую ночь снится она ему и снится.

Акулина посчитала деньги и рассудила, что в случае чего оставит полуослепшую мать одну и без копейки. А боли становились всё сильнее. Уже и в простые дни ни ведро воды поднять, ни что другое. И Акулина решилась: "Схожу к Наталье, а уж там на край видать будет".

Наталья велела приходить вечером: "Баньку истоплю, не пужайся, худого не сделаю. Смогу — помогу, нет — поезжай в Москву".

Вечером в теплой бане за неспешным разговором, вроде как о жизни, да деревенской работе, Наталья, уложив Акулину на полок, спокойно и внимательно ощупала живот.

— Ну, что, девка, загиб матки у тебя. Шибко тяжело и много поднимала. Я так из нашего с тобой разговора скумекала, да и руки мои мне тоже говорят. Лечение я тебе скажу. Будешь соблюдать — обойдется, нет — боль может и отойдет через какое время, а детей тогда тебе не видать.

Каждый вечер и каждое утро ложишься ровнёхонько на лавку, подгибаешь колени и начинаешь руками низ живота отводить вверх. Я тебе сейчас покажу, ну и на первых порах, покель сама не научишься, ко мне походишь. Да тяжести пока не подымай, а там, глядишь, и всё образуется.

Целую неделю Акулина утром и вечером бегала к Наталье. Боли как-то мало помалу стали отступать и Наталья, убедившись, что Акулина сама знает, что и как, велела ей продолжать лечение самой.

— А когда пройдет, но придется что непосильное тащить, то помни — ложись ровнёхонько и руками отводишь снизу вверх.

Расчёт деньгами Наталья не взяла, отнесла ей Акулина два десятка куриных яиц.

Глава 5

ЖИТЬЁ ГОРОДСКОЕ

Первое городское лето для семьи Родкиных пролетело как один день. Иван, хоть и было ему ещё мало лет, но крепко сбитый, немногословный, русоволосый и голубоглазый деревенский парень, прибавив себе немного годков, устроился учеником на стройку. Вихрастый, задиристый Илюшка определился в ФЗУ, а специальность выбрал такую, что сам себе завидовал — монтажник — высотник. Когда проходил медицинскую комиссию, то направили его к врачу, название которого Устинья так и не научилась выговаривать — окулисту. После этих походов появился у Илюшки новый глаз. Стеклянный глаз выглядел точь в точь как живой. Вся семья была рада. Однако с таким зрением на этой специальности учиться было нельзя, но бог весть как это ему удалось, только Илья учился. А ещё его сильно привлекали чудесные огни сварки. И он после занятий наладился бегать на строительство комбината, и до того там примелькался, что постепенно ему стали позволять то что-нибудь поддержать, то поднести. А к Новому году сметливый мальчонка уже сам держал электроды в руках.

Учился Илья хорошо, только уж больно занозист и драчлив был. В свободные от работы вечера Иван и Илья прогуливались по Бумстрою — так назывался барачный посёлок строителей целлюлозно-бумажного комбината. Это были длинные насыпные строения, то есть между двумя рядами досок засыпался шлак или то, что в момент строительства находилось под рукой, оставлялись проёмы для окон, потом барак внутри разгораживался на отдельные комнаты разной величины, которые выделялись строителям целлюлозного комбината и его работникам. В каждой комнате была печка и подпол. Строились бараки как временные и призваны были обеспечить жильем строителей. Идея на новом пустом месте хорошая, но как известно нет ничего более постоянного, чем временное. Бараки эти снесли, людей переселили в благоустроенное жильё только к началу семидесятых годов. Однако специфический быт этого жилья оставил свой отпечаток на всех, кто с ним соприкоснулся. Не только взрослые люди, но и те, чьё детство прошло в рабочем районе и таком бараке, или кто приезжал туда в гости к родственникам, должны помнить царившую там атмосферу.

Перегородки между комнатами были дощатыми, поверх оббиты сухой штукатуркой, поэтому сохранение каких-либо тайн было невозможно. Приезжали на стройку самые разные люди. Но времена были трудные, так что "за туманом и за запахом тайги" в бараках охотников не находилось. Люди жили повидавшие и пережившие, а потому каждый барак превращался в своеобразный клан, где никого не осуждали, всё про всех знали и помогали последним рублем, молчанием и кулаком, если надо.

Устинья со своим выводком поселилась в двадцать третьей комнате. По правую сторону жила семья Таврызовых. Высокая статная татарка с когда-то красивым лицом и маленький щуплый черноволосый и всегда пьяный её муж. Дети их уже выросли и, обзаведясь семьями, получили комнаты в других бараках.

По левую сторону жила одинокая женщина Портнягина Татьяна, и было у неё два сына. Оба Леониды. Напротив жил тот самый шофер, который их и привез с вокзала. Жена у него была красавица Людмила, работала кондуктором в автобусе. А водители автобуса, по тем временам, это высококлассные профессионалы с очень хорошей зарплатой. Было у Людмилы голубое шифоновое платье с рисунком из бело-розовых веток сирени. Покрашенные в белый цвет волосы завиты в мелкую кудряшку — перманент. Не каждой такая прическа была по карману. Только прическа её зависти у дочерей Устиньи не вызывала, потому что и Елена и Надежда, от природы были русоволосы и кудрявы. А вот как умела ходить Людмила, как разговаривала, как держалась — на зависть.

Время двигалось к осени. Но вечера были еще светлыми и теплыми. Над трубами барака вился дымок. Топили печки. Электроплитки были не у всех. Да и что сваришь на одной слабенькой конфорке на большую семью. Поэтому по вечерам даже летом подтапливали дровами печи, разогревали ужин и готовили еду на завтра.

Семья Устиньи собралась на вечерний ужин. Дощатый прямоугольный стол, покрашенный коричневой краской, был чисто вымыт и уже накрыт. Посреди стола стояла большая алюминиевая чаша, до краев наполненная бордовыми от свеклы, помидор и красного перца, наваристыми щами. По краям стола лежали ложки, две из которых были деревянными, четыре алюминиевыми. Во главе стола сидел Тихон. Слева Иван и Илья, справа Лена и Надя. С другого конца стола сидела Устинья. Ужинали всегда вместе, примерно в одно и то же время, когда вся семья была в сборе. Устинья и Тихон ели деревянными ложками. У Тихона была своя — расписная, а Устинья никак не могла привыкнуть к мелким алюминиевым ложкам, обжигалась, да и что зачерпнёшь в такую мелкую. Ели все из одной чашки, черпая каждый своей ложкой и подставляя кусочек хлеба под ложку, чтоб не капало. После щей пили чай с хлебом и сахаром. В гранёные стеклянные стаканы наливали заварку, доливали кипятка, Тихон брал кусок сахара, клал на ладонь и рукояткой ножа раскалывал на мелкие кусочки. Потом раздавал каждому из сидящих. Поужинав, Тихон поворачивался к образам, которые висели на вышитом красным и черным крестиком полотенце в переднем углу, крестился, благодарил господа, вся семья в это время тоже вставала и ждала, когда отец повернется и кивнёт. Это значило — ужин окончен, можно расходиться. Молодежь, перешучиваясь между собой, спешила на волю. Устинья собирала со стола, мыла посуду, вытаскивала ведро на помойку, которая вместе с уборной располагалась прямо напротив входа в барак. По другую сторону этого санитарно-гигиенического комплекса, располагался другой барак. Тем временем на одном конце барака собирались мужики: играли в карты, рассуждали за жизнь, доставали потайные заначки и бежали за самогоночкой или техническим спиртом. По-тихой распивали, крякали, занюхивая одним на всех огурцом или коркой хлеба, и уже громче вели свои нескончаемые разговоры. Чуть позже, окончив домашние дела, на другом конце барака собирались женщины. Надев чистое платье и повязав на голову свежий платок, рассаживались на завалинке, негромко переговаривались, оглядывая расходившуюся кто на танцы, кто в кино, а кто просто пофорсить, молодёжь.